— В машину! Сию минуту!
Он схватил обеих девочек за плечи, те съежились, сообразив, как он зол, хотели поскорей убраться отсюда. Побежали к машине, сели на заднее сиденье, захлопнули дверцу.
Мужчина прошел к следующей скамейке, схватил Голого Ёрана за шиворот, рванул, заставил встать.
С силой встряхнул — больно, воротник врезался в шею.
— Ах ты, сволочь! Наконец-то я поймал тебя, гада, с поличным!
Девочки в машине смотрели на обоих мужчин, потом отвернулись, в полном недоумении.
— Черт тебя подери, гаденыш, это же моя дочь, на нее, что ли, губы раскатал?
Тинейджеры услышали визг тормозов, крики, увидали, что Сёдерлунд сцепился с Голым Ёраном, а это весело. Мигом подбежали, здесь нечасто что-то случалось, и нужно быть рядом, ежели что.
— Мочи педика!
— Мочи педика!
Все в ряд, все вихляют задами.
Бенгт Сёдерлунд на юнцов не смотрел, еще разок хорошенько встряхнул Голого Ёрана, потом отпустил его, пихнул на скамейку. Пошел к машине, отпер дверцу ключом, обернулся и крикнул:
— Не знаю, дошло до тебя или нет, ублюдок! Две недели. Вот сколько тебе дается. Две сраные недели. Если к тому времени не исчезнешь, мы тебя уроем.
Он сел в машину, врубил движок.
Юнцы по-прежнему стояли чуть поодаль. Они видели Бенгта Сёдерлунда. И разом перестали вихляться и кричать хором.
Поняли, он говорил всерьез.
Прекрасный вечер. Двадцать четыре градуса, безветренно. Бенгт Сёдерлунд вышел из дома, посмотрел на соседский, который привык ненавидеть, плюнул в ту сторону. Он родился в Талльбакке, ходил здесь в школу, начал работать в семейной строительной фирме, а через несколько лет возглавил ее, за считаные недели до смерти обоих родителей, которые медленно таяли и однажды исчезли. Раньше он никогда не думал о смерти. Она ведь не имела к нему касательства. И вдруг он очутился посреди нее, она чавкала под ногами, затягивала, как трясина; похоронив мать и отца, он осознал, что был собственным прошлым, да-да, что все это — его будни, его праздники, его надежность, его приключение. С Элисабет они учились в одном классе, с девятого класса ходили за ручку и теперь имели троих детей, двое уже уехали из дома, а третья, младшенькая, пока жила при них, уже не ребенок, но еще не девушка. Он знал здешние запахи.
Знал звук мимоезжих машин на пути куда-то.
Чувствовал здешнее время, час здесь длился дольше, его хватало на множество дел.
Ресторан возле универсама ИСА днем заполняли талльбаккские холостяки, которые нигде не работали и так и не научились готовить, они покупали обеденные талоны, получая десятый бесплатно, ели простую пищу, пытались общаться между собой, наблюдали, как на смену утру приходит день. На вечернее время имелся незатейливый паб — два покерных автомата в углу, еженедельное пиво и арахис за бесценок, накурено, грязно, но в Талльбакке это было единственное нейтральное место встреч для тех, кто не желал участвовать в собраниях общины Независимой церкви.
Он попросил их прийти туда, позвонил, как только пришел домой, взбудораженный, напуганный, решительный. Элисабет идти отказалась, она не одобряла их ненависть, но Ула Гуннарссон пришел, и Клас Рильке, и Уве Санделль со своей женой Хеленой. Он знал их всю жизнь, они вместе ходили в школу, сезон за сезоном играли в футбол в СК «Талльбакка», первый раз попробовали спиртное на местных праздниках, были детьми, оставшимися здесь, чтобы повременить с взрослением.
О нем они говорили уже не раз.
Но в любом процессе есть решающая фаза, когда все прекращается или продолжается дальше. К этому-то пределу они как раз и подошли. С перспективой на продолжение.
Бенгт Сёдерлунд заказал всем по большому крепкому и по двойной порции арахиса. Он сгорал от нетерпения, хотел выплеснуть из себя нынешний день, Голого Ёрана, скамейку у магазина и девочек, сидевших совсем рядом, он все рассказал, потом быстро глянул на остальных, поднес стакан ко рту, смочив губы белой пеной. В руках он держал бумажку. Показал ее, развернул.
— Вот он. Сегодня разыскал в суде. Всё, баста, пора кончать! Я так разозлился, когда его тряс, рванул в город и как раз успел до закрытия. Насилу нашел, дело-то давнее, архивировано от руки, компьютеров тогда не было, обычные папки в алфавитном порядке.
Все вытянули шеи, стараясь прочесть, даже вверх ногами.
— Приговор этого ублюдка. Черным по белому. Тряс членом перед детьми. Одного поля ягоды — что он, что тот, которого под Энчёпингом кокнули. — Бенгт Сёдерлунд закурил сигарету, пустил пачку по кругу. — Там ведь были твои младшие сестренки, Уве.
Он посмотрел на Уве Санделля. Знал, как его зацепить.
— Он показывал им свой член. Моим младшим сестренкам. Меня там тогда не было. Я бы этого козла урыл к чертовой матери. В два счета уделал бы.
Они чокнулись. Юнцы, те, что вихлялись у магазина, вошли в паб, прошагали к покерным автоматам, стали за спиной у играющих. Смотрели, аплодируя нечастым выигрышам. Пиво заказывать не пытались — все равно не дадут, не пытались даже разменять мелочь для автомата, наклянчились уже, до восемнадцати нельзя, возрастной ценз есть возрастной ценз, в том числе и в Талльбакке.
Хелена Санделль нетерпеливо постучала по столу, чтобы привлечь внимание. Обвела взглядом всех по очереди и остановилась на своем муже.
— У нас теперь свои дочки, Уве.
— Да.
— Когда придет их черед?
— Кастрировать его надо было. Тогда. Когда судили.
Бенгт кивнул, встал из-за стола и сделал жест в ту сторону, откуда пришел.
— Вам понятно? В этом городишке живут две с лишним тысячи человек. Какого же черта именно мне достался в соседи вонючий педофил? А? Кто-нибудь может объяснить?
Вихляющейся компании юнцов надоело смотреть поверх чужих плеч на покерные автоматы. Они взяли с барной стойки пульт, включили телевизор. Слишком громко, Бенгт раздраженно замахал на них, пока они не убавили громкость.
— Вы не ответили. Что делать? Нам ни в коем случае нельзя терпеть тут этого хмыря. Ни в коем случае.
Хелена Санделль завопила так, что голос сорвала:
— Пусть убирается! Пусть убирается! Слышишь, Уве!
Немного арахиса, Бенгт неторопливо прожевал, проглотил.
— Пусть убирается. А не уберется, мы ему поможем. Даю слово: если через две недели он не уберется, я его замочу.
Еще раз по пиву, Бенгт снова заплатил, фирма возместит расход, обычно в квитанции указывали питание.
Они налегли на холодное свежее пиво, как вдруг Уве громко свистнул, звук прямо-таки разрезал густой дым на лоскутья, в баре немедля повисла тишина. Он указал на телевизор, на юнцов с пультом.
— Эй вы, прибавьте-ка громкость.
— Вот блин, то им громко чересчур, то тихо!
— Теперь мы хотим послушать. Живо прибавь звук, мать твою, пока оплеуху не заработал.
Фредрик Стеффанссон в кадре. Медленно идет по коридору крунубергского СИЗО. На голову наброшен пиджак.
— Черт, это же тот папаша. Который застрелил педофила.
В пабе по-прежнему царила тишина. Посетители смотрели на экран, на Фредрика Стеффанссона, как он отмахивается от камеры, как качает головой и исчезает из кадра. Перед ним женщина. Крупным планом ее лицо, адвокат Кристина Бьёрнссон. Говорит в микрофон:
«Верно. Мой подзащитный не отрицает фактических обстоятельств. Он застрелил Бернта Лунда и планировал это несколько дней».
Камера еще приближает ее лицо, репортер пытается перебить ее вопросом, но она, повысив голос, продолжает:
«Однако речь идет не об убийстве. Здесь кое-что совсем другое. Мы заявляем необходимую самооборону».
Бенгт Сёдерлунд с восторгом хлопнул рукой по столу.
— Ну дела!
Он огляделся по сторонам, остальные медленно кивали, следя за каждым движением камеры, за каждым новым заявлением.
«Мы знаем, Бернт Лунд повторил бы свое преступление, рано или поздно. Об этом говорят заключения психиатров. Вот почему мой подзащитный Фредрик Стеффанссон заявляет, что, застрелив Лунда, он спас жизнь как минимум одному ребенку».
