Смутно ближневосточная музыка подвывает из динамиков, а на сцене тем временем начинается пантомима. Две гаремные пленницы — связанные вместе и охраняемые голым по пояс, ничуть не арабского вида мужчиной с пластмассовым ятаганом, — изображают страдание, беззвучно умоляют жестокого стража о пощаде. Вскоре одной из двух приходит мысль, и через очень краткое время ятаган уже отброшен, страж раз дет, и гаремные наложницы принимаются торговать себе свободу за вполне ожидаемый (и на удивление не воодушевляющий) выкуп, а клиенты курят, пьют скотч — на палец, стакан за восемнадцать долларов, — и жуют фиги с песком, а штат золотых лифчиков трет им плечи и ерошит волосы. Эту драму по девять раз на дню разыгрывает одна и та же труппа — две супружеские пары, все четверо — друзья детства.

Здесь уже сервис навязчиво профессиональный. Чарлз приманивает выпивку на золотую кредитку, и стаканы наполняются без задержки, порой даже без заказа.

— Нам с понедельника увольнять массу народа, так что не волнуйтесь, — говорит Чарлз, когда его благодарят за выставляемые им чашу за чашей. Харви не может оторвать глаз от сцены и даже старается не моргать, но краем рта говорит помощнику:

— Я же говорил, что покажу тебе занятные вещи, если придешь ко мне на работу?

Две женщины с боков обступают Имре, и он кладет форинты в кармашки на их костюмах, предназначенные для благодарностей клиентов. Невилл смотрит на сцену, до ужаса серьезный и сосредоточенный, будто выискивает роковой промах в сложном перекрестном допросе на процессе.

— Господи, что я тут с вами делаю, люди?

Но Джон не получает ответа, шепот шелестит от Имре к Чарлзу, машут метрдотелю, и вот к Джону на колени садится, расставив ноги, женщина. Имре поднимает безмолвный тост за Джона, Джон улыбается в ответ, качая головой с натянутой веселостью. Женщина вскоре испаряется.

Через маленькую сцену рысит бутафорский верблюд, он склоняется к песку, чтобы дать новому актеру — эмир? владелец гарема? разбойник? — спуститься и подойти к извивающемуся трио. Без всяких физических свидетельств возбуждения, кроме вялой гримасы страсти на лице, новоприбывший вскоре уже гол и тоже извивается, остальные участники не особо этим удивлены. Джон обращает внимание товарищей на то, что при ближайшем рассмотрении в игре актеров не обнаруживается нужной глубины проникновения, и что передача мужских характеров мягкотела; они, похоже, неспособны достичь того твердого bonheur [79]которого требует задорный тон сцены. Скотч появляется перед Джоном и исчезает быстро, как дым, который и напоминает по вкусу. Еще какие-то распоряжения шепотом шелестят от Имре к Чарлзу и к официанту, и Чарлз непонятно за что извиняется перед Имре. В другом конце комнаты убедительный вышибала просит пьяного немца покинуть клуб, а рядом, надув губы и выставив бедро в позе оскорбленного достоинства, стоит официантка в бикини. Люди из пустыни выстраиваются в караван. Немецкий турист пытается пристроиться к нему по дороге на выход. Его поднимают за волосы и провожают к дверям. За стойкой разбивается бутылка и сыплется венгерская брань. Песчаные люди клубятся, как два неловких четвероногих дервиша.

— Ваши друзья делают вам рождественский подарок, — теплое дуновение в ухо с легким русским акцентом.

Чарлз смеется над Джоновой миной, но Имре торжественно кивает Джону, принимая благодарность, которая еще и не родилась.

— Вам, детки, быть дома к десяти, — говорит Чарлз. — С благодарным приветом от «Хорват Холдинг».

Девушка в пальто берет Джона под руку, но в дверях он оборачивается бросить последний взгляд на склеротическую эротику. Похоже, всем вполне уютно в этом дворце бывшего в употреблении вожделения и сильно бывшей — мебели Одна из женщин садится на край стола, с паучьей грацией нависая над коленями Хорвата, длинные покрытые автозагаром ноги угловатой аркой выгибаются, образуя половину пятиугольника, носки упираются в пол далеко по бокам от типографа. Ее руки обхватывают затылок старика; она пропускает его седые волосы между пальцами и стонет. Сводя плечи и откидывая голову, она прижимает лицо Имре Хорвата к своей груди.

Лимузин покидает их двоих перед Джоновым домом на проспекте Андраши, и, поворачивая массивную отмычку в подъездной двери, Джон не перестает посмеиваться. Герой-тираноборец — память народа — купил ему киргизскую шлюху по имени Клаудия, с кошачьими глазами и слабым европейским запахом тела под фруктовыми духами. Они выпьют по чашке кофе и тем завершат ночь, а на следующий день он покажет, что умеет оценить шутку, быть мужиком, делать дела, как они, очевидно, делаются здесь, но при этом сохранит самоуважение и генитальное здоровье.

Однако девчонка скидывает одежду так быстро и так ловко, что Джон понимает, насколько стриптизерши опытнее среднего человека в раздевании, и его приоритеты сдвигаются.

Позже девушка говорит:

— Теперь я изображу для вас финниш, о'кей?

Сначала Джон думает, что та споткнулась о запутанную словарную проблему или, может, предлагает ему какие-то особые услуги скандинавского происхождения, но нет: она глядит на него взглядом утомленной официантки в конце смены.

— Сейчас, мистер? О'кей? Сейчас? О'кей?

— Да, ладно, боже мой, давай, и…

Но от ее криков и стонов уже дрожат Джоновы фотографии в рамках, поток киргизских слов наполняет его уши, превосходно иностранных, переводимых как ему захочется.

К сожалению, проходит немало времени после ее рывка к победе, пока Джон понимает, что она ждет такого же финала и от него; ей нужно отметиться и уйти с работы.

— Чего-то еще, мистер? Чего-то еще?

Джон закрывает глаза. И в этой новой темноте он, молотя киргизскую девушку, представляет, как он молотит… именно эту самую девушку с единственной разницей — ему это нравится. Он представляет, как рычит от мужской, земной радости, вонзая ногти в те ее части, в которые он на самом деле сейчас вонзает ногти, только ощущая упругость и с напряжением, какого он никогда не достигал в реальности. Воображаемая девушка смотрит на него, ее глаза расширяются в нарастающем возбуждении, и за закрытыми веками Джон представляет, как его собственные глаза широко распахнуты и распахиваются все шире от жара и электричества, что окатывают его, огнем текут по хребту и копчику. Он видит, как эти двое счастливых людей наслаждаются друг другом без сомнений и без задних мыслей, живут только в этом ядерном объятии и нигде больше. Он представляет, как их руки стискивают друг друга, пока малиновая кровь не выступает вокруг надрезов, которые ее ногти оставляют на его суставах. Он представляет, как два тела прижимаются друг к другу все тесней и тесней, пока расстояние между ними не стирается вовсе.

Бесполезно. Он открывает глаза и видит, что она тоже смотрит на него, с нетерпением. Джон стискивает подушку за ее спиной.

— Чего-то еще, мистер? Чего-то еще?

— Заткнись, бля. Сказал же, бля, нет, — рявкает Джон. Опять закрывает глаза и зарывается лицом между ее грудей, выгибает спину и со стоном возвращает ее любезность, тоже изобразив «финниш».

Последний вечер Джонова 1990 года: Джон и Ники в поцелуе на углу под фонарем, валит липкий снег (становясь из белого желтым, а потом опять белым, по диагонали пересекая свет). Они спускаются в полный народу «Блюз-джаз», американский певец посвящает финальную песню в исполнении своей группы — «Джорджия у меня на уме» — памяти Сталина. К тому времени, когда Джон возвращается с тремя стаканами, Ники уже уселась и представилась Наде, и две женщины через стол склоняются друг к другу, перепроговаривая слова, чтобы те прорвались сквозь слишком громкую музыку и болтовню.

— Дорогой мой мальчик, она уже нравится мне намного больше, чем девица с челюстью. Можно потрогать твою голову, девочка моя?

— С челюстью? — спрашивает Ники своего спутника, наклоняя голову и давая старинным пальцам потрогать текстуру ее скальпа. — С челюстью?