Чем больше ярится Ники, тем спокойнее становится Эмили, и Джону кажется, он видит блеск удовольствия в ее неожиданной издевательской власти над разъяренной художницей.

— Ну, так кто идет ужинать? — спрашивает Чарлз.

— Нет, я иду домой. На хуй. — Ники поднимается и собирает вещи. — Ты знаешь, где меня найти, когда зачешется, — это Джону, стоя прямо за его спиной. — Она наклоняется и целует его вниз головой, крепко, пусть по необходимости неуклюже. Отстраняется; нитка слюны отзвуком поцелуя соединяет их рты. Она шепчет что-то едкое и липкое в его повернутое к окну ухо, потом обращается к остальным: — Чарли, как-нибудь увидимся. Пока-пока, сестра Мария-Катарина.

Ники уходит в молчании, Чарлзов смешок его оттеняет.

Составленное Джоном трио выходит в прохладную темноту площади Вёрёшмарти, срезает путь мимо заросшего строительными лесами «Кемпински» на площадь Деак, идет по проспекту Андраши, соображая, где поесть. Мысли Джона ерошатся и спутываются на ветру: холодные намеренные провокации Эмили, Ники, шепчущая ядовитое благопожелание: «Выкинь этого деревенского дайка и приходи вечером ко мне». Он наслаждался зрелищем двух женщин, сцепившихся из-за него, и радовался, наблюдая, как наблюдает за этим Чарлз. Но в своем боевом спокойствии Эмили как будто упрекала его в неискренности: как может он быть с той, кто во всем столь непохожа на Эмили? Шагая, Эмили хранит это давящее обвинительное молчание (если не считать ее разговора с Чарлзом). Они изучают меню на ржавом металлическом штендере перед рестораном, и Чарлз бракует заведение. Очевидно, Эмили думает, что Ники напала на нее из ревности, или это Джон ее подучил, пригласив Эмили специально, чтобы она угодила в эту детскую засаду. (И вот они, как ни в чем не бывало, идут по Андраши, выбирая ресторан.) Но Эмили сражалась;она ревнует.И как великолепно она смотрелась рядом с Ники: активная, холодная, невозмутимая, точная, а Ники суетилась — колючий шар зазубренных вросших страхов и неуправляемых влечений. Сегодня Эмили рискнула быть открытой, сражаясь за него, наклонила свое сердце ровно настолько, чтобы оно отразило свет. Сказала, сколько могла, чтобы дать ему понять: она готова быть с ним. (Эмили с Чарлзом смеются над чем-то в обреченной и пыльной витрине магазина.)

Увертюра первых дождевых капель барабанит по тротуару, и следом нестройно, неуклюже проламывается сквозь облака весь оркестр. Чарлз кричит что-то о неприкосновенности наутюженных складок и ныряет в ближайший ресторан. Эмили двигается за ним, но едва Чарлз исчезает в тускло светящемся дверном проеме, Джон ловит ее за руку, и вдвоем они останавливаются наполовину в свете уличного фонаря и целиком под сыплющимся холодом.

— Что ты делаешь? — Эмили перекрикивает шум ливня, и Джон видит половину ее лица в тени, половину в капающем свете, и понимает, зачем она сейчас такая. Джон кладет ладони на ее холодные мокрые щеки и целует. — Что ты делаешь? — повторяет она (с той же громкостью, но с новыми акцентами) и отталкивает его: вторая женщина за пятнадцать минут.

— Ты меня запутала, — констатирует Джон.

— Похоже.

— Но так больше не должно быть. Кажется, ты попалась…

Она кивает.

— Давай войдем и поедим чего-нибудь, — заканчивает она за него.

— Идем ко мне, — говорит Джон и берет Эмили за руку. — Ко мне домой, я знаю, что ты…

— Что? Джон. Хватит. Пожалуйста.

Но ее рука лежит в его руке, и это что-нибудь да значит.

— Нет, — возражает он. — Сейчас я говорю. Послушай. Я никогда и ни в чем не был так серьезен. Пожалуйста, поверь мне. — Она отнимает руку, что-то говорит — за плеском дождя по сияющему тротуару не разобрать, — поворачивается к ресторану, и Джон понимает, что настал момент, которого мужчина ждет всю жизнь. — Эмили, погоди. Я что-то скажу. Что, если я скажу тебе, что знаю? Давным-давно знаю. Я журналист. Я всему миру мог рассказать, кто ты на самом деле, но я не стал. Я тебя понимаю.

— Кто я на самом деле? Что тебе сказала эта идиотка? Зачем ты ее слушаешь? Она же явная извращенка, она чокнутая. — Эмили убирает со лба мокрые пряди, тяжело дышит и слегка даже улыбается. — Ну ладно, давай. Мне страшно любопытно узнать, что она сказала.

— Мне разжевать? Ладно. Я скажу — для нас обоих. Скрывайся, если хочешь, просто знай, что от меня тебе не нужно прятаться. Ты и не сможешьот меня спрятаться. Мне нужна ты сама.Мне наплевать, что ты шпионка.

Какой-то миг Эмили абсолютно неподвижна, смотрит будто куда-то сквозь Джона. Проходит еще миг, и она говорит — очень тихо, и ему приходится наклониться, чтобы расслышать.

— Иди ты на хуй, Джон, ты жалкий мудак.

Может, все еще обернется так, что вчерашнее событие окажется спасительным ледоколом, паровым клапаном. Еще один толчок — и все состоится, наконец начнется. Утром: дождь символически закончился, голубое небо, желтый камень моста, голоса птиц над голосами машин, вечное движение реки, клочки облака, словно ресницы только что раскрылись после супружеского сладкого сна. (И все же какое-то бесформенное сомнение копошится во внутреннем ухе, жужжит где-то за краем поля зрения, строит злые рожи, не дожидаясь, пока Джон отвернется.) Он придумывает слова для разговора, и рокот и плеск Дуная, что слышны с этого лучшего из всех возможных мостов, — барабанные раскаты к птичьим гобоям и автомобильным струнным. Прямо перед ним оранжевые безрукавки пожилых муниципальных уборщиков: остановились и метут тротуар жесткими метлами из прутьев — реквизит из волшебных сказок. Джон проходит, один из метельщиков опирается на свое орудие и с безразличным лицом ловит его взгляд. Джон по-венгерски желает ему доброго дня. Старый метельщик неопределенно гмыкает в ответ и возвращается к сгребанию в кучу маленьких кусочков синего и белого неба — осколки зеркала, разбитого и брызнувшего по тротуару.

Впереди в тени Парламента молодая женщина стоит на коленях, спиной к Джону, голова низко опущена. Без задержки минуя ее и оглядываясь через плечо, Джон видит, что она гладит кошку, лежащую на тротуаре, головой у женщины на коленях. Та тихонько плачет, кошкины внутренности вылезли, мокро вывалились на тротуар. Полузакрытые оранжевые кошачьи глаза вяло провожают идущего мимо Джона, но сил двинуть головой или лапой у несчастной твари уже не осталось. Женщина гладит застывшую мягкую кошачью голову. Джон видит, что она не испугана, хотя и в слезах, хотя ничего не может сделать, не может вызывать дежурную летучую бригаду виртуозных кошачьих хирургов. Она плачет и гладит животное, и у Джона нет слов спросить, что случилось, предложить хоть какую помощь или утешение. Потрясенный, он идет дальше, пытаясь сосредоточиться на тексте письма к Эмили (запасной вариант, если не удастся выманить ее вниз в фойе выслушать его основную речь).

Он повторяет заготовленные фразы (Я бы никогда ничем тебе не…).Репетирует и слегка изменяет их, пока незнакомый морпех звонит наверх (Я сказал то, что сказал, только чтобы ты поняла, я…).

— Она в отпуске, — приглушенный микрофоном голос с алабамским акцентом просачивается сквозь пуленепробиваемое оргстекло. — Ды, с сегодняшнего. Ня, не сказали. «Очередной отпуск» — все, что сказали. Хотите оставить сообщение, сэр?

На обратном пути к реке он редактирует обращение, которое теперь переносится в ее бунгало (Я только хочу, чтобы ты поняла, как…).По пути Джон заходит в редакцию, любезно проговаривая за Эмили ее ответы (Конечно, я на тебя нисколько не сержусь, входи, всякое бывает, мммм, ты ужасен…).

— Отлично. Нас нежданно посетил Пройс. Минуточку вашего времени, саа. — В последнее время главный усвоил манеру диккенсовского учителя, и Джону смешно от такого вызова: строгая бровь, манящий указательный палец крючком, медленно сгибается и разгибается, будто главный прилежно щекочет подбородок невидимого перепуганного ребенка. Редактор затворяет дверь, прыгает в кресло и начинает яростно черкать в бумагах. — Очень хорошо. Прайс. Ты уволен. Очистить стол и вон отсюда через — будем справедливы, — пятнадцать минут. И нет: никаких рекомендаций.