— Я?

— Кажется, на сегодня это лучшее достижение Хорна, — задумчиво сказал отец.

«Кажется мне, — начиналась заметка, так тронувшая Кароя Хорвата в 1899 году, — что евреи и щелкоперы, которые загрязняют наши сцены своими пьесками и загрязняют город своими кофеенками и превращают Будапешт в сущие Содом и Гоморру своими противоестественными обычаями, подвергают нас, подлинных мадьяр, ужасной опасности. Лично я не желаю сидеть за столом рядом с ними, когда Создатель решит метнуть стрелу молнии и выжечь эту язву раз и навсегда. Лично я не хочу сидеть в театре и смотреть мерзкую пьеску, написанную ростовщиками, когда нация наконец взметнется в омерзении и разорвет актеров и авторов на клочки, вытерпев очередную демонстрацию того, что умы поскромнее моего настойчиво комментируют как „блестящее остроумие“, „высокую комедию“ и „кажется, лучшее на сегодня произведение Эндре Хорна“. Я спрашиваю вас, братья, добрые мадьяры, доколе еще нам ждать, пока придет нам какое-нибудь освобождение? По-моему, не нужно надеяться, что Бог повергнет этих извращенцев до закрытия спектакля 18 числа следующего месяца, потому что в полных залах, перед которыми играется эта пьеса, должны оказаться хотя бы немногие честные, пусть и обманутые люди. Однако если стремительно близящийся конец века не есть подходящее время для Судного дня, который отделит зерна от скверны, то я не знаю, когда будет подходящее. Меньше всего я намерен указывать Творцу, что делать, — это работа Папы, но лично я с нетерпением жду 1 января 1900 года. Я спрячусь дома под кроватью, и когда потоп схлынет и улицы очистятся и Господь в своей Мудрости явится принять достойных на вершине золотой лестницы, которую он опустит нам, тогда я выйду со всеми своими друзьями и семьей из-под моей кровати, и мы легкой стопой пройдем над корчащимися и визжащими телами этих так называемых драматургов и вознесемся в рай, где, уж конечно, будут развлечения получше, чем „Брут и Юлии“ Эндре Хорна, который сейчас идет в театре „Замок“ на улице Синхаз, и книжки получше последнего сборника нескладных так называемых любовных песен Михая Анталля „Сезон огней“, недавно к шумному одобрению дураков отпечатанного в издательстве „Хорват“, и поистине небесная музыка вместо жутких экспериментов Яноша Балинта, от чьих опусов добрых людей тошнит, пока так называемые законодатели вкусов объявляют Балинта гением первого ряда и драгоценностью венгерской культуры. Лично я не намерен ни читать, ни слушать такие сочинения, когда окажусь ошую нашего Господа, после того, как Всевышний скажет мне, что можно выходить из-под кровати, куда я уже вскоре удаляюсь готовиться к надвигающейся буре».

У Кароя едва хватило терпения понять, отчего отцу этот мощный, хлесткий (и художественно метафоричный) выпад против его подлого предательского клуба (и даже против нашей типографии, боже!) показался смешным, но не разоблачительным и тревожным. В этом авторе по имени Пал Мадьяр Карой в конце концов нашел того, кто облек в слова все его омерзение от фальшивых друзей отца, весь стыд от слияния семейного дела с этой невенгерской заразой, и вдруг отец смеется и поздравляет Кароя с тем, что тот его почти провел. Объяснение происходило мучительно долго.

Ядовитая заметка, проклинающая КБ как «жидов и щелкоперов», захватившая в это утро Кароя, точно отразившая его собственные чувства, была написана не кем иным, как Эндре Хорном, тем самым маяком КБ, который высмеял старшего Хорвата в своих «Холодных звездах». В то время Хорн под вымышленным именем (и с массой комически излишних ужимок) вел колонку в маленькой полуживой националистической антисемитской газетке под названием «Пробуждение нации» (у Кароя она была любимая, ее показал ему служащий типографии, позже уволенный за пьянство). В своих заметках под именем Пал Мадьяр Хорн высказывал крайние националистические взгляды, но поразительно дурным языком. Эти заметки должны были выглядеть достоверно, чтобы проскользнуть мимо весьма недалеких, зато сдвинутых на «чистоте» редакторов «Пробуждения нации», но при том оставаться в меру придурочными, чтобы средний читатель не принимал их всерьез, и самое главное — служить рекламой самому Хорну, пусть и спрятавшемуся за издевательским псевдонимом.

Карой молчал, волею обстоятельств он стал поклонником Хорна, еврейский щелкопер издалека связал Кароя и заткнул ему рот у его собственного стола с завтраком. Карою нечего было сказать. Поэтому Карой засмеялся. То, что его родной отец предал издательство, наполнило глаза Кароя (позже рассказывал он единомышленнику) горячими слезами стыда, — падение некогда великого человека.

— Человека, конечно, можно уничтожить, но национальную организацию — никогда.

Однако в тот же день Карой лично пришел в редакцию «Пробуждения нации», дабы увериться, что там не повторят ошибки. В мире еще оставались какие-то люди с принципами, хотя отец среди них уже не числился.

— Да, такая жалость. Клоуны из «Пробуждения нации» разоблачили Хорнову игру, — однажды похмельным утром сообщил отец.

— Да ну? Вот замечательныйповорот.

Имре Хорват-второй умер в 1913 году, через десять лет после того, как проблеял свою широко пародируемую надгробную речь на тщательно срежиссированных очень католических похоронах Эндре Хорна.

Когда умер Имре, Карою Хорвату было тридцать пять, женат, трое сыновей, и он все еще горевал о дочери, умершей в младенчестве двенадцать лет назад. Они назвали дочку Кларой, по имени его несчастной сестры, и девочка в свой черед умерла от тифа. Но теперь Карой отряхивал пыль и паутину гнева и печали и наконец всходил на пост, который заслуживал две трети прожитых лет.

На другой день после похорон отца Карой составил список всего того, что типография немедленно должна перестать издавать. Этот длинный документ начинался с пьес Эндре Хорна и продолжался сочинениями едва ли не всех членов уже давным-давно исчезнувшего КБ. Потом он составил список газет и авторов, которых хотел привлечь в свою типографию, начиная с «Пробуждения нации», которая все пятнадцать лет существования постепенно набирала популярность. Новый босс изучил два своих списка и заново изучил — с помощью новых проверенных союзников — финансовое положение фирмы. Через несколько недель он подсчитал примерные траты на покупку того, чего хотел, и убытки, которые фирма понесет, если он отсечет все ее позорные приобретения. И передумал. Кое-что, к сожалению, придется оставить, пусть даже это не самые восхитительные образцы памяти венгерского народа. Например, Хорн поныне продается до смешного ходко. Необъяснимо прибылен Анталль. Но композитор Балинт? Это фуфло никто не слушает, и уж точно никто не станет покупать ноты этого визга и громыхания. Из дурацкой сентиментальности отец публиковал опусы неблагодарного содомита. Когда кончик пера медленно полз через буквы Б-А-Л-И-Н-Т Я-Н-О-Ш, даже слегка надрывая бумагу, Карой испытывал удовольствие, не сравнимое почти ни с чем в его жизни, и вспоминал свои не по годам суровые слова, которыми он много лет назад в «Гербо» остановил композитора, пыхтящего в колее порочного вожделения: «Уберите от меня руки, гнусный человек Ведите себя как джентльмен, или настоящий джентльмен вас этому научит!» Уже в том юном возрасте Карой мог отличить добро от зла и смело говорить. Балинт отступил на шаг и побледнел, получив пред всеми своими развратными друзьями такой красноречивый отпор — и от кого? от ребенка. «От мальчика, от ребенка», — громко шепчет Карой. В списке из сорока пяти авторов, газет и журналов, которые он надеялся распродать или прекратить издавать, шесть авторов и журнал «Культура» оказались недостаточно прибыльными и не заслужили помилования: семь медленных прочерков, каждый — радость. С оставшимися тридцатью пятью авторами и четырьмя изданиями придется мириться и постепенно заменять их чем-то другим, но отвечать за них в издательстве вполне может кто-нибудь другой. Карой — хранитель памяти и совести своего народа. Если пакость временно и неизбежно приносит деньги на выполнение его миссии, так и быть, но он не станет марать об нее руки.