Твой вопрос забыт, ты первый его и забыл. Или ты задал его, чтобы просто поддержать беседу, не предполагая, что такой человек станет обсуждать с тобой серьезные вещи, и теперь приятно удивлен, почти напуган этим доверием, или ты тужился спросить то, о чем, как ты теперь понимаешь, ты не знаешь почти ничего. И вот сейчас тебе откроют существо дела — бесценный дар, сейчас, на этом коктейле, тебя, который иначе так и плыл бы по жизни, замечая лишь то, что на поверхности, превыше всех надежд удостоят быстрым показом того, какой бывает настоящаяжизнь. Этот живой символ, выстоявший под напором Истории, сошел с постамента и со своего гранитного коня, чтобы встать рядом с тобой, мрачно кивнуть и позволить тебе положить свою дрожащую лилипутскую руку на его бьющееся сердце.

И при этом он не лишен Скромности.

— Надеюсь, я вас не утомляю этим глупым разговором.

В каждом жесте и слове — невысказанная убежденность: все, что он сделал или сказал, — точно и обязательно то, что сделал и сказал бы ты.И со смиренным кивком, и краснея от удовольствия такому маловероятному и откровенно немыслимому комплименту, ты благодаришь Скромность, выбравшую момент в таком, должно быть, насыщенном распорядке, чтобы передать послание столь недостойному слушателю.

Имре Хорват появляется в этой истории сегодня, 15 июля 1990 года — при всем монументальном величии — в виде папки, скромно поджидающей своей очереди последней в стопке на столе, покрытом золотистым свечением отраженного рекой заката.

Июльское солнце, висящее над городом дольше, чем его апрельские или февральские кузены, приходит в западное, выходящее на Дунай, окно кабинета Чарлза Габора только к вечеру. К этому времени он уже обработал штук двадцать пять из сегодняшних входящих запросов. Некоторые потребовали совсем мало времени: угрожающе несбалансированные балансовые отчеты; нахальные уверения в 1 500 процентах рентабельности инвестиций в течение «может, максимум, шести недель мы намеренно рассчитываем с запасом»; недостаточно возбуждающие упоминания неназванных изобретений; пылкие предложения 49 процентов капитала в рахитичных социалистических заводах стройматериалов в обмен на «разумное финансирование переквалификации работников, покупку новых станков и оборудования, маркетинговую оценку и налаживание сбытовой сети. Управленческие решения, разумеется, остаются в компетенции специалистов, уже имеющих опыт руководства этим заводом». Другие папки раскрывали перед Чарлзом любовно снятые нерезкие виды плохо снабженных магазинов, старых контейнеров, потрепанных непогодой виноградников и верениц принужденно улыбающихся старушек в платках, на руках шьющих венгерские национальные костюмы.

Некоторые папки заслуживали чуть большего внимания: документы, присланные из Государственного приватизационного агентства (уникальная новая бюрократия, занимающаяся продажей обратно частным хозяевам той самой собственности, которую у них отняли сорок лет назад); не совсем невозможные прогнозы сбыта не окончательно негодной продукции; менеджмент, слегка знакомый с западными стандартами бухгалтерии; шесть разных пар друзей детства, которые хотели бы открыть магазин спортивных товаров. Чарлз точно знает, что толку не выйдет нигде. Вся его работа — шутка. Что бы ни предлагали венгры, оно не получит одобрения в Нью-Йорке, где, конечно, слишком заняты перекачиванием наличных в Прагу, чтобы уделять внимание каким-то мадьярам. Оказывается, он приперся в это болото лишь рекламного эффекта ради.

В его штабеле остается только две папки, и солнце уже светит в спину, Чарлз откидывается в кресле, выбрасывает руки над головой и потягивается, так что суставы хрустят, а кончики пальцев достают до оконного стекла. Зевая, он тянет из стопки нижнюю папку — умственная забава для облегчения ярма. Позже он будет рассказывать о своем предвидении, вспышках интуиции, тонкой деловой смекалке.

Чарлз лениво блуждает по густому подлеску приложенных документов. Плохое изложение и одолевающую сонливость он винит в том, что запутался, где же именно располагается издательство «Хорват пресс». Финансовые данные относятся к предприятию в Вене, но текст женщины Тольди и фамилия «Хорват» отсылают к Венгрии. Цифры и фотографии щеголяют видимостью профессионализма и выигрывают дальнейшее рассмотрение, но в документах ничто не может задержать тающий интерес Чарлза или подпереть его тяжелые веки. Он двигает «Хорват-пресс» к немногим сегодняшним BP и открывает последнюю папку из сегодняшнего поступления. Чарлз скоро узнает в ней переписанную заявку, несколько недель назад со смехом отвергнутую им на основании бесстыдной деловой непригодности, но теперь искрящую новыми глянцевыми прилагательными и сменой парадигмы — спасибо умениям американского рекламного агентства.

Опираясь на оконную раму и глядя вниз на пламенеющий золотой Дунай, Чарлз видит, что мысли его покатились в обычном вечернем направлении: тягость подчиняться тухлому начальству, бессмысленность изучения предложений ограниченного контроля в обмен на максимальные инвестиции, убийственная перспектива все время сидеть в машинном отделении и так никогда и не положить руку на штурвал. Думая про эту страну и людей, что вот эту страну и народ ему обещали с самого детства, Чарлз кряхтит, как от боли в животе. Он не сомневается, что после бизнес-академии и со своей природной деловой хваткой вполне годится вести дела. Если бы ему дали проявить свое лидерство, харизму и чутье и стать (конечно, и других сделать) необыкновенно… чем-то необыкновенным. Тут он сбивается, и ему приходится заткнуть дыру во внутреннем монологе словом «состоятельный», хотя он понимает, что это не совсем то.

В военное время Чарлз стал бы фельдмаршалом, чьи энциклопедические, непринужденно всплывающие в разговоре знания традиционной тактики и стратегии превосходит только его же сверхъестественное умение время от времени их забывать, чтобы нанести на карту военных действий головокружительно дерзкие мазки, с которыми она превращается в холст для его ослепительного сверхчеловеческого холодного гения. Но в 1989—90 м время не просто не военное; кажется, войны не будет больше никогда. Чарлз понимает, что человеку его размаха нужно искать другие холсты, на которых он станет писать, и другие традиции, которые он станет забывать время от времени ради самых ослепительных побед. Мелкая должность в пограничном филиале венчурной фирмы второго ряда не станет таким холстом.

Так и встретились Имре Хорват с Чарлзом Габором 15 июля 1990 года, хотя ни один из них этого еще не знает.

Утром 16 июля 1947 года двадцатипятилетний Имре Хорват похоронил отца, шестидесятидевятилетнего Кароя Хорвата, под ярким солнцем на кладбище Керепеши. Сам старик в последние сорок шесть лет уложил в тесно заселенном семейном склепе Хорватов на Керепеши единственную дочь, троих сыновей и жену, умерших, соответственно, от тифа (1901), гриппа (1918), американской бомбардировки (1944), русской бомбардировки (1945) и смешанного немецко-нилашистского артобстрела (1945). Наконец, старший Хорват умер от хронической и запущенной болезни сердца.