Он натягивает футболку с концертного турне «Роллинг Стоунз» и валится в кресло надевать носки и «Найки».

— Что это за черт, мужик? Это что, вопрос для ученой книги? Я просто говорю, что мы не британцы, не немцы и не старые коммунисты. Теперь мы будем просто люди. Ты не понял, что я имею в виду, но…

Он поднимается и надевает куртку с буквами, вроде университетской, а Марк поднимает зад и выскальзывает из своих семейных трусов.

— …но это, я думаю, твоя вещь. Чао.

— Чао, — тихо говорит Марк, голый.

Ласло поворачивается к дверям; «1972 FREE MY VALUE TIGERS» [16]написано у него на спине, нашито заваливающимся шрифтом, как на свитерах школьных спортивных команд в Штатах. Дверь закрывается, и Марк слушает, как Ласло проходит под окном, по двору, вниз по лестнице.

Марк Пейтон лежит на спине, он плакал, пока на подушке не расплылись два мокрых пятна по бокам от головы, но все равно ловит себя на том, что вся сцена его очень, очень смешит Он старается точно вспомнить выражение на нелепой куртке: это важно для пересказа.

К концу июня, поняв, что первоначальная цель переезда в Будапешт становится все недостижимее, да и в любом случае все нелепее, у Джона Прайса вошло в привычку, ук ладываясь в постель, желать спокойной ночи своим жене и ребенку. Трезвый или пьяный, он останавливался поболтать около их постоянных мест на распределительной коробке и на тумбочке. Целовал себе пальцы и прикладывал к ее губам или лбу. Когда он трезвый, весь этот ритуал, конечно, становился комедией. «Спи крепко, и я тебе приснюсь», — говорил он женщине в платье. «Завтра будет новый день, сорванец», — говорил он неизлечимо расстроенному младенцу.

Когда Джон пьян, однако, ритуал усложняется. Для стороннего наблюдателя (которых никогда не случается), не вполне ясно, понимает ли Джон, что на самом деле на этих фотографиях не его близкие. В голосе Джона, описывающего прожитый день черно-белому снимку женщины под деревом, нет иронии. Он садится в кресло напротив фотографии, склоняется вперед и расставляет ноги, стараясь не заснуть. Может, задремлет на минуту, потом приоткроет глаза, бормоча извинения. Он может сказать, что сделал ошибку, приехав в этот чужой город, — в Калифорнии казалось, что это прекрасная идея, но теперь куда еще ему ехать? А то станет рассказывать в мрачных подробностях, какой нестерпимой и нетерпимой личностью был Скотт большую часть их юности и как теперь ежедневно огорчает Джона и, по всей видимости, наслаждается этим; и тут же рассмеётся и станет изображать своего редактора и других людей из газеты, стараясь рассмешить ее, понимая, что это лишь фотография, и все же обращаясь к ней, будто знает ее, а может, репетируя разговоры с Эмили. Пройдет несколько часов, и Джон, заснувший в кресле, проснется, на несколько градусов ближе к трезвости, и лишь только медленно и мучительно откроет глаза, увидит ее портрет в пятне света от лампочки у кровати, всего в нескольких футах темноты от него, словно только что показавшийся конец долгого пути, совсем недалеко, и улыбнется. «Еще не спишь?» — спросит он задушевным шепотом предрассветных любовников, которые, наполовину проснувшись в тепле и счастье, обнаруживают, что все эти потерянные часы сна были с кем-то рядом. И заковыляет к неразложенному дивану.

Наутро не останется ничего — ни воспоминания, ни мысли, ни злобы на Скотта, ни теплоты от сна рядом с кем-то, лишь тупая боль и жжение в желудке, сухой рот и глаза, скомканные салфетки, теплая и подозрительная родниковая вода из пластиковых бутылок, треснутый фаянс старинной раковины, бесплодные поиски интересного кабельного канала, первая сигарета на балконе и вместе с ней — первая мысль об Эмили.

Джон не верит ни в какую религию, не относится к мучительно латентным гомосексуалистам, не может похвастать никаким особенным физическим уродством. Довольно разумный, интересующийся окружающим миром, воспитанный вне подавляющих сексуальность систем, не одержимый браком, с тягой к женщинам вообще и к некоторым женщинам в частности, Джон Прайс все еще девственник.

Здоровый американский мужчина 1966 года рождения провел себя сквозь взросление и обучение в смешанном колледже и в двадцать четыре года добрался до 1 июля 1990 года девственником?

Задолго до полового созревания, задолго до того, как впервые заметил особую форму и аромат девочек, задолго до первой ужасающей дворовой дезинформации о механике этого дела, задолго до оглушения первой безжалостной эрекцией, когда он боялся лишиться чувств оттого, что вся кровь отлила от мозга, Джон Прайс полюбил читать.

Ранний и жадный читатель, как и брат до него, Джон добывал из книг содержательные уроки жизни, которые хранил в маленьком блокноте с портретом Вилли Старджелла, обаятельного капитана и игрока первой базы «Питтсбургских пиратов», на обложке. Начав небрежными печатными буквами восьмилетки, переходя к осторожному курсиву десяти лет, вырабатывая дерзкие росчерки в двенадцать — подражание почерку отца — и развив почерк до небрежных печатных букв первокурсника, Джон записывал выводы, подобные этим:

Какие-то из этих уроков Джон забыл, сознательно отбросил, спокойно перерос или изменил для дальнейшего употребления. Но не все. Из двухсот с лишним записей в растрепанном блокноте одна сохранила на много лет строгую власть над поступками Джона.

Он сделал ее в одиннадцать, примерно в то же время, когда его впервые заставили спать в одной кровати со Скоттом, потому что Джонову кровать занял отец, изгнанный из спальни, а вскоре — в первый раз из многих — и за дверь: «Секс заставляет людей поступать, как хочет он, а не как хотят они сами. Секс делает людей идиотами, и его нужно избегать, хотя это, кажется, трудно». (Подходящие примеры добавлялись не один год, всеми разными почерками: «Майк Стил и убийца-чистюля», «Три мушкетера», Шерлок Холмс в «Скандале в Богемии», «Айвенго», Бытие, «Лолита», Исход, «Тэсс из рода д'Эрбервилей», Второзаконие, «В сторону Свана», и так далее, до конца первого курса в колледже).

Что-то нашлось в том жутковатом триллере о Майке Стиле, и годом позже — в изменах, сомнениях и шараханьях д'Артаньяна и Атоса, что-то в Шерлоке Холмсе, таскавшемся по пятам (надежный, могучий Шерлок!) за этой нелепой Ирен Адлер, не говоря уже о мистере Прайсе. Каким-то способом в одиннадцать лет, где-то по-настоящему гордясь собой, Джон Прайс без всякой помощи со стороны постиг то, что определил для себя как первый из открытых им законов человеческой природы. Книга за книгой, сюжет за сюжетом, секс подрывал принципы, пускал под откос карьеры, рушил порядок, соблазнял героев стать ленивыми и глупыми. На время чтение стало для Джона буквально тошнотворно: герой за героем превращались в фигляров, и почти каждая книга была картой все тех же трагических земель. В одиннадцать лет мальчик знал, какая сила воли, какие жертвы ему понадобятся, но был готов: к этому сексу он и пальцем не притронется.