Следующая фотография в папке — поменьше, тоже черно-белая: молодая пара сидит на груде булыжника, битого кирпича и остатков мебели от какого-то взорванного здания. Они сидят перед камерой бок о бок, только повернулись друг к другу для поцелуя. Его болтающиеся ноги — в вельветовых брюках, выше — простая белая рубашка, обут в рабочие ботинки с развязанными шнурками, на шее платок. На ней длинное платье и черные туфли, лодыжки скрещены. Видно, что они сильно влюблены друг в друга. Глаза у них закрыты. Два солдата непонятной национальности дерутся слева от них. Правый солдат только что вогнал штык противнику в живот. У него убедительно-свирепое лицо: пот и сажа, исхлестанные страхом и ненавистью. Его жертва схватилась за клинок, погружающийся в ее кишки. Глаза у второго солдата широко распахнуты в мольбе.

— Вот это моя настоящая жизнь.

Ники вернулась неслышно.

— Мне нравится. Мне правда понравилось.

— Да? Серьезно? — Видно, что она безусловно и искренне тронута этим одобрением, которое пробулькало на его губах не осознаннее, чем слюна. — Как здорово это слышать. Боже, как здорово.

Джон не может придумать, чего бы умного сказать о ее работах, но ее радость заразна, и Джон доволен эффектом своей похвалы. Она открывает другую папку — для газеты, — ставшую только что на пять снимков легче, и кладет на стол. Ники встает позади Джона, навалившись на спинку его кресла, кладет руку ему на плечо и медленно перелистывает перед ним фотографии. Рука Джона плывет вверх и ложится на руку Ники, и он смотрит, как сменяются фотографии.

Более традиционные репортажные снимки: политики ораторствуют на ту или другую взаимозаменяемую тему; витрины новых сверкающих магазинов; советские танки выкатываются из Венгрии через сорок лет после прибытия с половинками русских, которые улыбаются и машут на прощание из открытых люков; потные участники популярной венгерской техно-роковой группы визжат в стробоскопах. Художественные сюжеты или бытовые сцены: стилизованный ночной снимок анимированной неоновой рекламы, осветившей один из будапештских проспектов — дымятся чашки неонового кофе, медленно подмигивают курильщики, — марками, которым суждено просуществовать какие-то месяцы; чумазые лица цыганских детей, сидящих в грязи: их усталые глаза, кажется, знают, что они — одновременно потомки и прародители бесчисленных поколений обездоленных детей, которым пришлось или еще предстоит позировать бесчисленным поколениям сочувствующих, но бессильных фотожурналистов; соседство западных бизнесменов и венгерских крестьянок, иронически пойманное объективом в очереди в «Макдоналдс».

Джон бросает через плечо новые комплименты только затем, чтобы посмаковать радость, которую они рождают в Ники, радость, которая так обаятельна, что Джон подумывает, уж не трюк ли это, который она исполняет по необходимости.

— Если тебе правда понравилось, у меня в студии есть еще. Какого, мы решили, ты роста? Пять и десять? Десять с половиной?

Чарлз целый день набрасывал и переписывал свои заметки к совещанию инвесторов и бизнес-планы «Хорват Холдинга». Он закрылся в кабинете и велел Жуже не мешать. Около пяти он пробрел мимо кабинета предсказуемо сонного вице и позволил пригласить себя внутрь для бессмысленного разговора.

— Чарли, у меня через восемнадцать минут начинается пятидневный уикэнд. Выпадаю из обоймы до вторника. В Вену. Венские малютки. Единственный плюс работы в этом болоте.

— Ну, и еще зарплата.

— И внимание прессы, — подытожил босс.

Игривое солнце, прыгая из облака в облако, мгновениями освещает медные детали и стеклянный колпак драгоценного антиквариата вице — биржевого телеграфа 1928 года.

— Да, я вот вспомнил — хотел кое-что у вас спросить, — спохватывается Чарлз, уже повернувшись к выходу. Чем небрежнее сейчас прозвучит его вопрос, тем круглее и надежнее будет прикрыта его задница потом, если что-то пойдет наперекосяк. — Тот проект с издательством, помните? Парень из Австрии? Раз мы его не захотели, я подумал, я бы порекомендовал ему другие варианты финансирования, может, представил бы кое-кому. Мне этот парень как-то понравился, и я хочу ему помочь, понимаете? Не возражаете?

— Делай что хочешь, — отвечает босс, на шестнадцать минут раньше намеченного поднимаясь собрать какие-нибудь случайные деловые бумаги и папки, которым выпадет прокатиться на пять дней в Вену и приехать обратно нетронутыми. — Хочешь со мной в город В, Большой Чак? Привезем фройляйн нейлоновые чулочки…

В длинной неразгороженной прямоугольной комнате с полдюжины незаконченных холстов на мольбертах дозревают, укрытые тряпками, другие застенчиво прижались лбами к стене — наказанные, устыженные, обязанные обдумать свои ошибки в композиции или цвете. Ники разворачивает парочку, чтобы Джон рассмотрел, и купается в его озадаченных хвалах. Открывает еще одну папку с фотографиями. Показывает лабораторию за занавесками и сохнущие, как белье на веревке, свежепроявленные снимки. Ники почти не разговаривает, только сообщает названия. «Библейские экстраполяции», — говорит она перед тремя небольшими живописными досками, выложенными в ряд на древней слоящейся столешнице в пятнышках краски. Ники идет параллельно Джону с другой стороны стола и смотрит, как меняется его лицо от серии к серии, как в этом лице отражается и преломляется для авторской переоценки ее работа.

«Иоанн, глава 19, стих 38 1/2». Гора Голгофа под луной, жуткая кьяроскуро, серебрящиеся холмы запачканной грехом земли усыпаны распятиями. К ближайшему распятию, пустому, приставлена лестница; Иосиф Аримафейский и Никодим, освещенные слабым сиянием из ниоткуда, снимают тело Иисуса. Иосиф, помогая себе задранным коленом, пытается ухватить и удержать в руках один конец обернутого в холст трупа. Вторая половина тела уже тяжко шлепнулась в грязь, и Никодим с вытянутыми руками, захваченный в тот самый миг, когда уронил свою ношу наземь, дергает плечами, таращит глаза и ежится от стыда. Иосиф оглядывается через плечо, почти прямо на зрителя — посмотреть, не заметил ли скандального происшествия какой-нибудь будущий евангелист.

«Бытие, глава 2, стих 25 1/2». Адам, с выпуклой, мощной, как у маньеристов, мускулатурой, стоит, обняв дерево. Ногтями скребет, обдирая, кору, руки сплетены, вены и сухожилья набухли, скульптурные ноги широко расставлены. Длинные темные волосы разбросаны по плечам; глаза закатились, рот широко открыт; нитка слюны соединяет губы. Ева стоит позади Адама, ее руки встречаются где-то в точке, заслоненной его бедром, обращенным к зрителю. Евина голова склонена набок, хитрая улыбка различима на лице. Целиком высунутым наружу языком она ведет по узелкам Адамова позвоночника.

«Евангелие от Матфея, глава 12, стих 50 1/2». В стороне, слева, вопящая подобострастная толпа и поднятые ею клубы пыли теснятся вокруг Иисуса, который возвышается над ней, на голову выше самого рослого из последователей. Они уходят, покидая выбеленную солнцем и оставленную Спасителем площадь, на которой никого, только его мать, брошенная на жаре (заметной по струению воздуха вдалеке). Мария стоит неловко, кажется, это последний миг — больше она не выдержит. Рядом никого. Сын удаляется, на ходу возлагая ладонь на макушку одному из последователей; он смотрит прямо вперед, в противоположную от слабеющей матери сторону. Он знает, что она там, брошена.

— Его последнее заявление было политико-религиозной необходимостью. Он революционер. С народом. Он не может связывать себя какой-то случайной биологией.

— А ты хорошо знаешь Библию.

Чем сильнее ее работы смущают Джона, тем сильнее ему кажется, будто Ники что-то такое понимает, что у нее есть безымянное нечто, нужное ему.

— Ложись, — она показывает на неподвижные белые волны незастланной односпальной кровати.

Джон прижимается головой к подушке. Вытягивается, закрывает глаза и какой-то упоительный миг не знает, с кем он; в самонаведенной темноте он нащупывает шелушащуюся поверхность Скоттовой футболки на теле Марии, невозможно мягкие и плавные обводы челюсти Эмили, легкую тысячеячеистую шершавость бритой икры Карен, шуршание лысой головы Ники. Джон дивится, зачем столько лет боялся опасности деморализации от столь невинного занятия.