Имре восстанавливался. Когда только было возможно, он брал на работу венгерских беженцев. Начал он с публикации серии коротких памфлетов по истории венгерской революции 1956 года на одиннадцати языках, и получил прибыль, продав несколько тысяч экземпляров в Организацию объединенных наций. Намереваясь показать всему миру, что стоит на кону там, в Будапеште, он нанял переводчиков: классику венгерской литературы, естественные науки, математику, музыку, пьесы, стихи, историю перекладывать на английский, французский, испанский, немецкий, итальянский, греческий, иврит, и этот венгерский Вавилон Имре рассылал по всей Европе и Северной Америке. В «Хорват Ферлаг» изда вали еще сборники текстов по языкам и местной истории для венгров, старающихся адаптироваться к новым местам в Вене, Лондоне, Торонто, Кливленде, Лионе. Имре заказал новые двуязычные словари венгерского языка, который ненадолго вошел в моду после 1956-го, когда благородный Запад мимолетно отдал свое сердце свободолюбивым беженцам, коллективному человеку года журнала «Тайм».
Пятидесятые превратились в шестидесятые, коммунистический режим слегка смягчился, и Имре нашел возможности делать прибыль на изгнании. Он нанимал оставшихся не у дел венгерских ученых переводить новейшие Западные научные и медицинские труды, которые потом сам вез в Будапешт и продавал венгерскому правительству. При каждой покупке правительство приказывало государственному издательству «Хорват Киадо» раздирать книжки и перепечатывать обложку — без крамольного символа венского «Хорват Ферлаг» с буквами «МК».
Имре путешествовал с австрийским паспортом и потихоньку встречался со знакомыми из прошлых времен. Еще он возил подарки двум подросткам, которые из объяснения матерей не вполне могли понять, кто он такой. В свой первый приезд он пришел к ним с не по возрасту детскими подарками, которые отпрысков озадачили и рассердили, потом вернулся с радостно принятыми пластинками «Битлз». Впрочем, уже после этого второго приезда, по совпадению, о котором Имре изо всех сил старался не задумываться, обе матери — не знакомые друг с другом, — с разрывом в один день попросили его больше не приходить. Обе сказали, что его присутствие слишком смущает детей и их младших сестренок и братишек. А также деликатных, благородных мужей. Из поездок в Будапешт Имре возвращался с рукописями, которые ему тайно передавали старые знакомые, печатал несколько экземпляров за свой счет и убирал в архив издательства или пытался заинтересовать австрийское правительство и университеты, чтобы они дотировали выпуск тиража. Он устроил полки «Хорват Ферлаг» в одной университетской библиотеке, где гнездились (среди других, более популярных изданий «Хорвата») немецкие переводы вывезенных текстов — почти не тревожимые, в вечной готов ности. Иногда эти тайные дневники, эссе, притчи или истории цитировались в работах советологов, докторских диссертациях или научных статьях. Нечасто, впрочем.
Уже после нескольких поездок Имре стал посылать в Венгрию с приветами своих сотрудников. Они втайне встречались с его старыми знакомыми и вместо него предлагали государству новые книги. Возвращаться казалось ненужной тратой сил, это так неудобно, и, в конце концов, полно подчиненных, кого можно послать. Вена — славный город; а упрямо, неотступно возвращаться в трагический Будапешт — это нездорово.
Осознание миссии, такое острое в 1957-м, время от времени слабело. И когда так бывало — словно кончалось действие вакцины, — у Имре случались приступы паники, он бо ялся идти на работу, даже смутно не подозревая, отчего. Он замирал перед зеркалом в ванной или перед телефоном в холле, что-то бормотал под нос, произносил вслух имена людей, кого знал в Вене, искал, кому позвонить, но никогда не мог придумать, кому. И вместо этого он силился заполнить сосущие прорехи, внезапно отверстые в сердце. Он не понимал, что заставляло его вдруг бросаться во что-то — хоть во что, — почему он лихорадочно предлагал себя благотворительным организациям, или неделями каждый день высиживал на скамье в нефе католического храма, или шел на собачьи бега, или часами напролет играл в шахматы на холоде в сквере, или таскался по борделям с неукротимым аппетитом шестнадцатилетнего мальчишки и бюджетом и фантазией сорокадвухлетнего светского льва.
Короткое время в конце пятидесятых (и потом еще раз в 1968-м, когда чехословаки поставили недолговечный, однако шумно одобренный критикой римейк драмы, которую двенадцать лет назад ставили венгры), Имре интересовался сообществами политэмигрантов. Он вступал в организации с названиями типа «Венское общество поддержки свободной Венгрии» или «Всемирная группа „Свободная Венгрия“». И тихо сидел на собраниях, пока читали доклады, разбирающие провалы венгерской плановой экономики и с невообразимой точностью перечисляющие последние нарушения гражданских прав (102 ареста, 46 избиений), и вели дебаты о надлежащей роли Церкви и дворянства в любой будущей демократической Венгрии.
Временами Имре просто не мог прийти в типографию. Он уходил в контору, как обычно, пешком, но вместо того, чтобы через десять минут оказаться в своем кабинете, он и через несколько часов все еще бродил по городу или сидел где-нибудь в кафе. Когда на чистой силе воли он приволакивал себя в офис, то работал с великой и молчаливой напряженностью, дабы искупить прогул. Однако на следующее утро мог повторить всю процедуру, сидеть за уличным столиком в одиннадцать тридцать, поглощая четвертый эспрессо, надувая щеки над кроссвордом, качая ногой с частотой крыльев колибри.
С вершин религиозного пыла, в котором он поучал своих работников о важности их труда для венгерского народа и мировой культуры, он падал в депрессию, и тогда, бывало, если и приходил в контору, не покидал своего стола, и его венгерские помощники вели дела, не советуясь с ним, пока через несколько дней или даже недель он не выскочит из кабинета и не начнет задавать им горячечные бессвязные дотошные вопросы. После таких приступов вера в собственное призвание возвращалась, будто из отпуска: освеженная, теплая, уравновешенная.
Когда эти неутолимые чесотки проходили, Имре быстро и искренне удваивал свою приверженность делу. Он объяснял себе, что это было минутное умопомрачение, что он забыл, зачем живет на свете. Впредь не забывай, и больше никогда не заблудишься, говорил он себе, уверенный в неизменной твердости собственной памяти. Он даже записывал эти слона и клал в шкаф с бумагами, чтобы надежнее застраховать на будущее свою устойчивость и верность издательству. Он знал, что нужно будет обучить наследников предвидеть такие полны паники и сомнений. Им нужно будет так много узнать, чтобы сохранить бессмертие издательства.
В 1969-м его желудок пришел в такое состояние, что требовал обильного и почти постоянного вливания молока; даже через многие годы после того, как вылечился, Имре больше иочти ничего не пил.
В середине семидесятых он перестал нормально спать За ночь просыпался несколько раз и с каждым следующим разом сон не возвращался все дольше. Убедившись, что смена позы не приносит облегчения, он заставлял себя сопротивляться: не ворочаться в тщетной надежде с боку на бок под жужжание электронных часов, перещелкивающих 2:30 на 2:31, 3:30 на 3:31, 4:30. Для человека с его историей и предназначением было бы мелко стонать, метаться и скрипеть зубами оттого, что сон больше не приходит быстро и надолго. Если самые анекдотические тираны в мире не могли его сломать, небольшой недосып плакать не заставит. Он часами неподвижно, но без сна, лежал в постели. И вот каждое приходящее утро становится все более жестоким. Незадолго до пяти Имре первый раз идет в туалет. В этот час в его походке совсем мало монументального величия, приобретенного за годы изгнания. На нем пижамные штаны, подвязанные на желтеющем дряблом животе, лямка вчерашней майки спорит за территорию плеча с зарослями жестких седых волос, которые еженедельно усмиряет парикмахер, чтобы не ползли к краю ворота. Хотя ему нет семидесяти, Имре теперь часто спотыкается и, бывает, падает, разве что пока без серьезных последствий.
