После трех неверных догадок (Афганистан, Ангола, Аргентина) Марк теряет интерес и признаёт, что не читает свежих газет («К тому же любойсмотрит в будущее с понятным волнением»), А этот номер он купил только потому, что там было кое-что странное прямо на первой полосе.
Марк значительно постукивает по дате вверху, улыбается и ждет, пока его друг сообразит, в чем дело, но тот не соображает. Джон настаивает, что дата верна.
— Само собой! — следует язвительная реплика. — Да вот же! Гляди! Знаешь, как странно даты в газетах смотрятся в первые дни и недели января, — терпеливо, будто ребенку, объясняет Марк. — Как в научной фантастике, когда кто-нибудь путешествует во времени и обалдевает, увидев газету, оттого что год на ней стоит такой небывалый из такого далекого будущего? Так бывает в первые дни каждого года, да? Как в тысяча девятьсот девяностом. Больше не восемьдесят девятый, а? Или знаешь, как первые несколько чеков, которые выписываешь после Нового года — задумываешься, какой год ставить, и даже можешь по ошибке написать старый? Ну, посмотри теперь еще раз дату! — Марк громко хлопает по газете и присвистывает. — Это самое позднее в году, когда такое случалось. Ну то есть, уже июль,а у даты сегодня было это вот научно-фантастическое ощущение. Когда я увидел газету, я удивился — потому что даты стали, в принципе, обычными, где-то со второй или третьей недели января, но вот сегодня — а это было как раз перед тем, как граммофон окликнул меня с витрины, — я вижу эту газету и, типа, «14 июля 1990 года?» Дата выглядит диковато.Ну, я и купил ее как сувенир. Ведь это рекорд — все-таки уже июль.Такую газетку надо купить. Внукам показывать.
За обедом на Замковом холме Марк снова говорит об эпохах и значении дат в таком духе, что Джон готов поклясться: Пейтон шутит. Джону совсем не смешно, но для него это вроде светской обязанности — смеяться над Марковыми словами, будто Марк прикидывается сумасшедшим, агрессивно требуя от публики хотя бы вежливого смешка в награду за свои старания.
— Задумайся о двухтысячном годе. Это всего через десять лет, но какое нелепое число. Это не реальный год, как, скажем, 1943-й, или 1862-й, или 1900-й, если брать с нулями. Две тысячи — это абсурд, из кино. Правду сказать, меня..
Марк гоняет по тарелке листья салата. Приятели сидят во дворике позади отеля «Хилтон», роскошества, выстроенного бок о бок с руинами средневекового монастыря. Джон слушает друга и гадает, что заставляет такого человека, как Марк Пейтон, волноваться о таких вещах, и не одно ли тут жеманство? Но для чего? Обязательно есть какая-то непритворная первопричина, искренний мотив, побуждающий притворщика кривляться. Может быть, Марк состряпал себе эту странную личность в сексуальных целях — пожалуй, простой толстяк-канадец, одиночка по натуре, должен искать способ выделиться среди гладких и толстокожих конкурентов, а Человек-Одержимый-Прошлым, наверное, имеет свою зловещую диковинную привлекательность в тех мрачных областях сексуальной охоты — каковы бы они ни были, — где принужден рыскать Марков тип в посткоммунистической Центральной Европе. Или, может, Марк начисто свободен от всякого притворства? Может, его работа и естественная склонность взяли верх, и он и впрямь больше не умеет выйти за дверь без того, чтобы не подумать, какими странными кажутся даты или как злодейски оскорбляет его архитектура. Может, он утратил способность (если когда-нибудь ее имел) поддерживать разговоры о чем-то, кроме канувшего времени; может, он жил на одном липовом чае и кексиках.
— Правду сказать, меня оно пугает. Слишком футуристичное число — оно не для таких, как я. Или ты. Оно для космических поселенцев и конгломераций. — Марк сжимает нож и вилку так, что белеют пальцы, но Джон смотрит на двух молодых туристов — женщину и мужчину, — которые спорят на дорожке перед одним из сказочных бастионов. Отсюда их не слышно. Мужчина указательным пальцем крепко нажимает женщине на кончик носа — до странного прозрачный символический удар. Она разворачивается и шагает прочь.
Марк наконец замечает, что говорит сам с собой.
— Я правда становлюсь утомительным, а? Со своими «темами». — Вокруг темамион четырьмя пальцами показывает кавычки и ждет компанейского смеха; не дождавшись, возвращается к еде. — Ты познакомился с пианисткой, ты говорил, с пианисткой? — вспоминает Марк обрывок разговора часовой давности. — А что же с Эмили?
— Другие отношения.
Джон удивляется, когда это их роман без романа успел сделаться общим знанием.
— Не великая тайна, — отвечает Марк на невысказанный вопрос. — Если знаешь, как смотреть. И пока ты не начал меня допрашивать — нет, о ней я тебе ничего сказать не могу. Кстати, что у вас вышло со Скоттом? Что ты сделалэтому парню?
Джон уклоняется от ответа, заговаривает о своих вечерних визитах в «Блюз-джаз клуб» к Наде. Пересказывая старухины приключения — побег из Будапешта, богемная жизнь в Соединенных Штатах, любовная связь со всемирно известным пианистом, скандальные дела со второстепенным членом европейской королевской семьи, — Джон выдерживает скептический насмешливый тон, безотчетно подозревая, что академический Марк сочтет все это неправдоподобным, хотя и надеясь, что ностальгический Марк сочтет Надю блестяще неопровержимой. В историях, пересказанных таким тоном, Джон представляет себя. Иногда второстепенным персонажем — утонченным и героическим мужем молодой Нади или всемирно известным пианистом в акте медленной, сопровождаемой Шопеном любви с неуловимо Эмилической женщиной. В других сюжетах он становился самой главной героиней: это он бежал — перепуганный, одинокий и буквально без единого листика — через австрийскую границу; это он обедал с облезлым виконтом в выстывшей столовой, когда не хватало денег, чтобы ее натопить; это он плыл вокруг света, все больше скучая, на яхте миллиардера.
— Здесь кучу всего можно проверить. Ты наверняка знаешь, что по большей части это невероятно до степени… — Марк спокойно и деловито приступает к перечислению методик, которыми Джон мог бы воспользоваться, чтобы проверить Надины слова. Эта тема приносит ему облегчение. — В каждой истории есть элементы, которые можно проверить. — Он изливает арсенал ученых приемов: адресные данные на выбранные годы, судовые реестры, списки беженцев, хронология гастролей всемирно известных музыкантов.
— Проверять ее? Зачем? Ты думаешь, она врет? — Джон возвращается к тону легкого равнодушия. — Я и сам, по правде, не принимаю ее слишком всерьез. Просто мне кажется, тебя она позабавит.
— Ясное дело, мне она понравится. Познакомь меня с ней, ладно? Может, сегодня вечером — пойдем вдвоем?
Они переходят с террасы в фойе отеля, а потом снова на улицу — сквозь вращающиеся двери выходят на площадь Сентаромшаг.
— Мне надо записать интервью. Пересечемся в «Гербо».
Джон сворачивает направо.
— Позвони, ага? Сходим к пианистке.
Марк сворачивает налево к дворцу и Национальной галерее, соображая, когда они теперь встретятся, — можно пойти и поработать в «Гербо» прямо сейчас, чтобы точно быть на месте, когда появится Джон. Марк проталкивается через неподвижную толпу жалких нерешительных туристов, и внезапно его берет зло — они разрушают всю атмосферу Замкового холма. Он выбирается по другую сторону стада, и его гнев быстро переходит в тревогу: Марка снедает чувство, что, пока он обедал, злые силы, сговорившись, похитили у него с трудом добытый покой, как ни старался он его удержать. Джон не был сознательным посланцем злых сил, но он все больше и больше становится их невольным орудием, как все эти неприятные туристы, как юная официантка с драконоголовым ягненком, выколотым на мускулистом, совершенно безволосом предплечье. Какое облегчение оказаться в одиночестве. Стольких трудов стоит всем всё объяснять, даже Джону, чья бестолковость временами бывает необыкновенно мила, но возможно — наигранна, и выводит Марка из себя. Куда легче быть одному, если только найти правильное место. Замковый двор сияет в памяти Марка почти осязаемым, почти съедобным обещанием, обещанием, что обладает собственным цветом: мягким золотисто-красным. Замковый двор сделает свое дело. Зная, что скоро его день обретет мягкое золотисто-красное утешение, Марк вытерпит пять минут ходьбы сквозь жару и туристов.
