Рядом работает другая группа. Гремит по походной наковальне молот, визжат пилки. Красин интересуется:

— А эта команда чем занята?

— Эта команда, — говорю я, — под руководством командира второго орудия Квашни делает приспособления, чтобы трактора не буксовали…

— А как они будут выглядеть?

— А вот, — показывает Квашня. — Толстая проволока длиной метр с лишним. На конце привязывается через дырку кусок железяки. Когда трактора станут подниматься в гору, по бокам рядом с гусеницами пойдут наши хлопцы. Чуть трактор забуксует, ему и сунут под гусеницы эти железяки. Проедет трактор — выдергивай из грязи железяки за проволок, и иди дальше…

Подготовкой к подъему на гору Чертеж Красин остается доволен. Но чувство беспокойства его, как и меня, конечно, не оставляет всю ночь.

— Крылов, давайте-ка еще посмотрим, что там, на дороге.

И мы идем вверх, в лес, шаря по раскисшей дороге карманными фонарями.

…Утро. Туман поредел. Но моросит дождь. Опять «хмара за гору зачипила».

Решаем не ждать, когда дождь кончится. Подаю команду:

— Моторы!

Ровно, сыто урчат тракторы. Натягиваются тросы. Поезд весом в двадцать пять тонн начинает восхождение, вернее, восползание на гору Чертеж.

Каждый трактор, как и было задумано, сопровождают бойцы с «железяками». Здесь вся батарея — и огневики, и разведчики, и радисты.

Орудие увязает в глиняной каше по самые оси, но первый подъем — относительно пологий — проходит хорошо.

Дальше подъем круче. Трактористы жмут на полный газ, включают первую скорость, но поезд еле ползет.

Лопается трос между вторым и третьим трактором. Третий трактор, не удержавшись на тормозах, сдает назад, выворачивает у орудия стрелу. Ломается сцепной палец и… орудие, отцепившись, идет вниз. Его тормозит только «башмак», придуманный Богомазовым, да брусья, подброшенные бойцами под передок-.

Колеса пушки не вращаются, но многотонная громадина мягко сползает по жидкой грязи на край обрыва, к пропасти…

— Трос, трос!! — кричу я.

Пяткин и Татушин спешат с запасным тросом. Продеваем его через стрелу передка, тянем к большому толстому дереву. Пока завязываем, орудие продолжает сползать: трос убывает. Но вот он вздрагивает, натягивается струною.

Бегу к пушке. Ствол ее уже навис над пропастью.

Смотрю на Татушина. Он бледный-бледный.

Слышу тревожный голос Красина:

— Что у вас тут?

Объяснять нечего: все видно. Красин и не требует ответа.

— Есть еще сцепной палец? — спрашиваю Татушина.

— Есть.

Пяткин подгоняет тракторы. Вытаскиваем орудие на дорогу, освобождаем от троса.

И снова «Челябинцы» карабкаются вверх. Глохнут, захлебываются моторы.

— Жми, славяне! Немного осталось!

Славяне «жмут».

Те, кто не несет подкладок под колеса и гусеницы, упираются в орудие руками. К силе трех мощных машин это почти ничего не добавит, но все-таки хочется помочь…

Последний подъем — и вершина! Она не острая — конус горы усечен, так что расположиться здесь можно очень удобно.

Первое орудие закатываем в окоп.

Через несколько часов рядом с ним становится второе.

Татушин и Квашня жмут друг другу руки, жмут руки трактористам. Улыбается, принимая поздравления, черный, осунувшийся за эти сутки Пяткин.

Батарея выстраивается на склоне, чуть ниже вершины.

Отдаю рапорт майору Красину.

— Ну, и намаялись вы, братцы батарейцы, — говорит Красин. — За честную службу, объявляю всему личному составу «девятки» благодарность!

Сколько дней лил дождь! Сколько дней ходили-плутали по долинам туманы! И вдруг на следующее утро выдалась такая ясная светлая погода, словно вернулось лето.

Поворачиваю вправо-влево стереотрубу. Словно в диафильме сменяются кадры: деревни, дороги, мосты, речка, горы — ближние и дальние. Все это пока занято немцами.

— Будапешта там не видно? — спрашивает Богомазов.

— Будапешта не видно, но остальное у нас под ногами.

Приходит посыльный с НП дивизиона, передает мне пакет от майора Красина.

Я знаю, что в этом пакете: цели, по которым сегодня будем бить. Координаты и описания их сообщены армейской разведкой.

Раскрываю пакет, читаю: «Село Русский Поток — склад снарядов… Батарея… Батарея… Оборонительные сооружения».

Докладываю Красину по радио о готовности. Он отвечает: «Давай! Работай!»

Вершина горы Чертеж, словно кратер вулкана, начинает извергать огонь. Два тяжелых орудия дают налеты по вражеским объектам. Гулкое эхо катится по горам и долинам.

Столб черного дыма висит над селом Русский Поток, недосягаемым для остальной артиллерии. Рвутся склады снарядов. Я вижу, как в районе цели «3» — это батарея — бегают люди. Потом на дорогу выезжает орудие. Значит, удирают. Остальные орудия на дороге не появляются…

В разгар стрельбы Красин просит перенести огонь по отступающей немецкой пехоте.

— Видишь, идут? Видишь? — кричит он в радиотрубку.

— Правее леска?

— Правее — ну-ну! Вглядись внимательно.

— Вижу!

— Давай туда!

Опять гудит-полыхает наша гора. А там, где бегут толпы немцев, поднимаются вверх густые дымы разрывов.

Последние снаряды этого дня мы посылаем по объектам, находящимся на предельной дальности. Наша пушка бьет на семнадцать километров. Но отсюда — с такой высоты! — и дальше достать можно. Отсюда и камень летит далеко…

Стрельба на предельную дальность ведется не на поражение или уничтожение. Это для паники. Чисто психологическое.

Вечером на батарею приходит подполковник Истомин.

— Хочу часок побыть, Крылов, с вами, с вашими бомбардирами, — говорит он. — Огонь наблюдали с разных пунктов. Хорошо! — Истомин улыбается. — А вы знаете, что самое интересное? В истории артиллерии такого еще не было!

— Расскажите, старший лейтенант, о бойцах вашей батареи, об их подвигах.

Это говорит мне корреспондент фронтовой газеты — пожилой, полноватый человек с погонами капитана.

Мы сидим у костра на ящиках из-под снарядов. Корреспондент достал блокнот в необычно толстой, как у книги, обложке. В него удобно записывать на коленке. Почему я на это обращаю внимание? Потому, что первый раз в жизни вижу корреспондента.

Кого же назвать прежде всего? Бойцов орудийных расчетов, разведчиков, связистов? Много хороших людей, каждый чем-то отличился, более половины награждены. Среди них и трудные люди — бывшие уголовники. Козодоев, например. Трудные люди имели бы больше наград, если бы подвиги не чередовались у них с дисциплинарными взысканиями. Это называется: «извините, забылся, оступился».

Но сейчас я должен назвать лучших. Скажу, конечно, о смелом, зорком и находчивом разведчике Валикове, о точном мастере стрельбы и вечном труженике командире орудия Татушине…

— Вы давно командуете этой батареей?

— Год. Но некоторых людей из девятки знаю и раньше, еще с Северного Донца.

— Ваш полк был на Донце?

— Да.

— В наступлении?

— И в обороне и в наступлении.

— В каком месте?

— Против Лисичанска и правее.

— А другого такого тяжелого артполка там не было?

— Нет.

— Интересно! — восклицает корреспондент. — Значит, это мне о ваших ребятах сегодня рассказывали…

— Кто рассказывал?

— Один майор из пехотного полка. Я с ним делал статью о взаимодействии пехоты и артиллерии. Как его фамилия? Да, Хижняк.

Хижняк?! Неужели это тот командир батальона, с которым мы на плотике переправлялись через Северный Донец? Перед самым наступлением он начал рассказывать мне, как погиб Леша Курский, но сказать почти ничего не успел. Я узнал только, что Курский спас его первую роту и погиб в реке… В боевом донесении, которое читал Красин, сказано было тоже очень мало: «Залег у пулемета».

Что произошло тогда во время разведки боем, знает только Хижняк. Но больше я его не видел: началось наступление, дороги наши разошлись.