— Ну, десять минут кончились, — слышу я за спиной голос Красина.
Он садится напротив меня, спрашивает:
— Крылов, что с вами? Ну-ну! Давайте работать, работать, работать!
…Где-то далеко-далеко Казань. И встречается случайно с Ингой однорукий солдат. Улица, идут люди. К Инге подходит какой-то мужчина… Муж. А почему Доронин так сразу узнал ее? Он видел ее однажды в библиотеке. И еще в Южном порту, в последний день перед войной. «Владик, Владик, идите к нам!»
— Так приказ выполнять будем? — снова спрашивает Красин.
Будем, конечно, будем. Сейчас для меня самое время работать. Очень хорошо, что есть работа! Все равно не спать.
Я не замечаю, как проходят часы, как рассветает. Красин гасит керосиновую лампу, говорит:
— Все! Спасибо. Отдаю на машинку. Возвращайтесь на свой НП, отдыхайте. Будете писать в Казань — Доронину, привет от майора Красина.
Снова идем с Валиковым лесом. Скоро наш НП, его видно с опушки. Между лесом и ним — равнинка. Равнинка простреливается, и ее надо обойти стороной, оврагом.
В овраге — наша батарейная промежуточная телефонная станция, небольшая землянка.
Не доходя до землянки, я слышу шум, голоса.
— Это, наверно, Кучер агитацию проводит, — высказывает догадку Валиков.
И правда, Кучер.
— Конечно, сам виноват, — кричит он. Кто виноват?
Через узкую дверцу мы с Валиковым протискиваемся в землянку.
— Разрешите доложить, — говорит Седых. — Порейко убило.
…Был порыв телефонной связи. Седых и Порейко вышли на линию, двигались кустарником, по оврагу. Где-то не очень близко упал шальной немецкий снаряд. Порейко со страху бросился в противоположную сторону, побежал к НП, чтобы прыгнуть в траншею. На равнинке, по которой можно двигаться только ползком, его скосил немецкий пулеметчик…
— Сам виноват, — повторяет Кучер. — Испугался, не знал, куда побежал.
— Знал, — оспаривает Седых. — Бежал к НП, хотел укрыться. Но ведь этим он демаскировал НП. Хорошо, если фрицевские корректировщики не заметили, куда он бежал. Как вот дадут из пушек по нашему курганчику…
Спрашиваю:
— Сейчас связь с НП работает?
— Работает, исправил, — отвечает Седых. — Но я туда не пошел: лишнее хождение.
— А Порейко… далеко от кустарника?
— Нет, недалеко. Я подползал к нему. Думал помочь надо. Вот документ из кармана взял, письмо из дома.
Обратный адрес: «Свердловск… М. Я. Порейко». Достаю письмо из конверта. «…Милый мой мальчик… я читаю нашим соседям твои письма… горжусь, что ты настоящий фронтовик… я знаю, как тебе трудно… Береги себя. Твоя мама».
Уже девятый час. Я опаздываю послать боевое донесение в штаб. Богомазов докладывает мне по телефону обстановку, пишу донесение. В штаб с ним пойдет Валиков: больше послать некого, разведчиков с НП трогать нельзя.
— Вот вам донесение, — говорю я Валикову, — вот письмо матери Порейко. В штабе знают, что с ним делать.
— Это нам все известно. Пошлют извещение: «Пал смертью храбрых»…
Отставшая пушка
На одном из привалов, когда вся батарея оказалась в сборе — а это в боевых условиях случается редко, — идет импровизированный концерт.
Перед началом концерта выступает заместитель командира дивизиона по политической части Савельев. Он говорит, что наши армии успешно продвигаются на Запад, что победа близка, цитирует письмо гитлеровского генерала Крейха:
«Германия больше не воюет во имя победы, она воюет во имя глупого командования, она больше не идет к победе, она идет к поражению, к тотальному поражению».
Крейх был расстрелян гестаповцами. Другие генералы Гитлеру верят, на что-то надеются. А надежд у них быть уже не может. Фашистский райх катится к катастрофе.
После политинформации читает стихи из фронтовой газеты наш комсорг — радист Кучер.
За рядом — сверкающий ряд.
Российское грозное войско
Встает на предгорьях Карпат.
Под веселый смех выступает сержант Богомазов. Кто-то кричит ему:
— Смотри, только не повторяться!
Богомазов заключил с Валиковым пари: если он споет одну частушку во второй раз, то отдает Валикову недельную норму табака.
Эх, онежским бережком
Шли мы с миленьким дружком.
«Я люблю тебя, хорошая», —
Шептал мне на ушко.
В середину круга выходит Любка, она сегодня целый день на нашей батарее. Первым номером Любка поет, конечно, «Теплый ветер».
С этой песней мы шли по Украине. Это песня нашей юности. Любкиной, моей, Кучера, Бородинского, Тучкова, Валикова. И еще многих-многих. Больше половины дивизиона — комсомольцы. Одним восемнадцать, другим двадцать. И так сложилась судьба их, что в жизнь, во взрослую жизнь они вступают с автоматом на груди, с гранатой у пояса и с песней о теплом ветре.
Объявляется следующее выступление.
— Сержант Татушин. Письмо домой…
Это уже не стихи, не песни. Татушин читает письмо, которое он написал родителям.
Он рассказывает о себе, своем фронтовом житье-бытье, о том, что он встретил и увидел в последнее время на дорогах войны. Пишет о товарищах из огневого взвода, их отваге, их мужестве, их крепкой солдатской дружбе.
Те бойцы, чьи фамилии названы в письме, с достоинством приосаниваются. Батарейцы весело подмигивают им: «Поздравляем, мол, с такой похвалой, но не зазнавайтесь».
Последние слова письма: «…во мне сейчас столько зла и ненависти, что фашистов хочу громить еще сильнее, чем раньше. Там, где идет наша «девятка», гитлеровцам — смерть! И не укроются они, и не спрячутся, и не убегут. Мы их — гвардейским огнем, вашей уральской сталью!»
Родители Татушина получат это письмо, прочтут его много раз своим родным и знакомым, а потом передадут в редакцию областной газеты. Оно будет напечатано. И на него из далекого тыла с Урала придет горячий отклик ровесников: с «девяткой» захотят дружить комсомольцы машиностроительного завода. Завяжется переписка, а к Новому году рабочие-комсомольцы пришлют личному составу «девятки» свои подарки — кисеты, махорку и другие мелочи, столь необходимые в походном быту. Порой у солдата и иголки нет…
Походный концерт, как бывает нередко, прерывается на середине. Звучит команда: «Заводи моторы!»
Орудия выстраиваются в колонну, и вскоре мы опять движемся по шоссе.
Впереди — город Долина.
Пока еще никто не знает, что именно здесь немцы захотят отыграться за свои последние поражения.
Город Долина уже наш. Красин посылает меня вместе с разведчиком Валиковым и радистом Кучером на дальнюю окраину, туда, где наши части глубоко вклинились в немецкую оборону.
Располагаемся в деревянном одноэтажном деревенском домике, за ним — кукурузное поле. По полю в ложбине проходит передовая.
Рассмотреть что-либо с чердака невысокого домика трудно. Поле покатое, кукуруза в рост человека. Впереди тихо. Ни одного винтовочного выстрела. Словно вымерло все.
Может быть, немцы ушли, оставив слабый заслон?
Через каждые пятнадцать минут мы связываемся по радио с дивизионом, с Красиным, спрашиваем: «Что нам делать?»
Красин говорит: «Ждите, указания будут».
Мне запомнился этот день — 30 июля.
Указаний не поступает, и постепенно обозначается что-то непонятно-зловещее.
Справа от нас и чуть сзади — за гребнем холма — возникает бой, идет сильная перестрелка. Потом мы слышим шум боя уже за нашими спинами…
Немцы в лоб в контратаку не пошли, они пошли с фланга — там, где линия фронта делает уступ, — и постепенно отрезают передовые части от тыла.
Снимается с позиций и быстро уезжает артиллерийский истребительно-противотанковый полк. Вслед за ним «виллисы» берут на крюк мелкие пушки — «сорокопятки».
