Гитлер издал приказ: любой ценой удержать плацдарм.

Но приказ остался невыполненным.

Семь немецких дивизий отступают. Через несколько дней тысячи немцев мы загоним в Днепровские плавни. Они погибнут там под нашим орудийным огнем или утонут… Они будут тонуть в камышах целыми батальонами. Батальоны и полки утопленников — вот чем закончится для гитлеровцев «Никопольская операция».

Семь немецких дивизий бросают технику и вооружение.

На дорогах — завязшие в грязи автомашины, транспортеры, пушки.

На нашем фронте — теперь он называется Четвертым Украинским — опять оттепель, опять веет теплый ветер.

Мы неотвязно преследуем отступающего противника, «сидим у него на плечах». Но двигаться трудно. Один трактор пушку не тянет. Не тянут и два. Цепляем по три. Тащим пушки по грязи волоком. Черная, маслянистая грязь выше осей.

Дивизион вступает в деревню Днепровку.

Здесь назначен короткий привал, он вызван необходимостью: надо подтащить отставшие орудия.

После нескольких месяцев сидения в землянках бойцы первый раз видят деревню, настоящие дома.

— Поспим часок в хате! — радуется, потирая руки, Козодоев.

И вдруг — строгий, повелительный голос Любки:

— Отставить! В дома никому заходить нельзя!

Любка — представитель медицинской службы, пусть не очень большой, но ее надо слушаться. Спрашиваю:

— Что такое?

— Вши и блохи. Я уже успела обследовать много домов. Пойдемте, товарищ старший лейтенант!

Мы заглядываем в самый ближний дом. Внутри его, в комнатах сооружены деревянные двухъярусные солдатские нары, на нарах — солома.

— Как они тут только спали? — разводит руками Любка. — Посмотрите: аж солома шевелится. Если вы позволите хоть одному бойцу зайти в дом, я доложу в медсанчасть.

Нет, я, конечно, не позволю: научен.

Месяца два назад санитарная комиссия нашла у одного из бойцов батареи в нижнем белье вошь.

Откуда эта гадость взялась? Только накануне все бойцы прошли полевую баню, жарили гимнастерки и брюки на костре — в железных бочках из-под горючего, каждый получил новое белье. И вдруг такая «находка». Врачи пишут рапорт, и я, как командир батареи, получаю выговор за «нарушение формы № 20». «Форма № 20» — борьба с насекомыми.

Короткая стоянка в Днепровке — и мы буксируем пушки дальше.

Захлебываются в грязи тракторы, надрываются, глохнут моторы.

Командир отделения тяги сержант Пяткин докладывает: «Два трактора выходят из строя, нужны запчасти…»

Запчастей нет, взять их неоткуда. Я говорю:

— Может, что-нибудь сообразите сами?

Пяткин пожимает плечами.

— Раз надо — поехали…

Потом я вижу, как трактористы режут ножницами железный лист, проволоку, стучат о наковальню — и тракторы снова гудят, идут вперед.

Вот он, русский мужик, — сметливый, упрямый, терпеливый! «Раз надо — поехали». И ползут тракторы бог знает на чем. И тянут пушки с утра до вечера. Не важно, что с запчастями туго и траки то и дело отлетают на ходу. На остановке Пяткин и его трактористы что-нибудь придумают… Раз надо.

Над нами поют жаворонки.

Лето, жаркое лето.

Мы недалеко от Карпат.

После взятия Никопольского плацдарма наш полк вывели из боев и оставили в тылу на переформировку.

Из полка сделали пушечно-артиллерийскую бригаду. Она больше его ровно вдвое: раньше в каждой батарее было две 152-миллиметровые гаубицы-пушки, теперь четыре.

К трем огневым дивизионам добавился четвертый — дивизион артиллерийской инструментальной разведки. Это — глаза и уши бригады. На нескольких пунктах дивизиона АИР стоят звукозаписывающие аппараты для засечки батарей противника.

Когда формирование бригады было окончено, ее послали на Западную Украину, под Луцк.

Фронт был здесь тихий, и мы почти совсем не вели боев.

Смотришь в бинокль — крестьяне пашут нейтральную полосу.

Нейтральная полоса — несколько километров шириной. Мы ее не занимаем.

Немцев впереди почти нет. Редко-редко услышишь выстрел.

Тишина. Весна. Солнце. Глубокое голубое небо.

Позади наблюдательного пункта пенятся буйным цветом вишневые сады села Ческе Красув.

А потом поступил приказ: бригада перебрасывается в Прикарпатье.

Грузились в Луцке на товарной станции. Комендант станции майор административной службы недоуменно разводил руками, говорил подполковнику Истомину:

— Ничего не понимаю. Ваша бригада из Луцка едет к Карпатам, а вечером я должен принять точно такую же бригаду, которая из-под Карпат прибывает в Луцк. Ничего не понимаю…

Подполковник Истомин посмотрел на него с высоты своего гвардейского роста, похлопал несколько раз стеком по сапогам, сказал пренебрежительно:

— Вот это специально и делается для того, чтобы ты ничего не понял…

Любопытный комендант больше вопросов не задавал.

Две артбригады меняются местами. У одной тракторы быстроходные, и ей лучше действовать на равнине, у другой, у нашей, скорости меньше: она будет в горах.

Над нашим наблюдательным пунктом поют жаворонки и жужжит вездесущая настырная «рама».

Кратковременная оборона.

Она проходит по полям, напоминающим бедное одеяло, сшитое из разноцветных кусочков: наделы единоличников.

Это не Россия с неоглядными колхозными нивами, это не старая наша Советская Украина, — это земли, которые воссоединены с Украиной в 1939 году.

А в сорок первом началась война.

Для перемен времени было мало.

И потому многое кажется тут нам в диковинку.

В диковинку бедность. В диковинку то, что люди ходят в грубых домотканых рубищах, подпоясавшись веревкой. В диковинку, что пашут сохой… А у нас в артиллерийской бригаде кто сидит на тракторах? Вчерашние колхозные механизаторы.

Для них соха — музейный экспонат. Так же как и дома, которые топятся по-черному, через дверь. Дома без труб. Оказывается, в панской Польше существовал налог на трубы… Бедняки не могли его платить и топили по-черному.

В каждом доме на стенах религиозные картины, статуи святых на полочках. Религиозность фанатическая.

Однажды мы ездили на подводе в разведку пути, остановились на развилке, чтобы уточнить маршрут и стали вдруг свидетелями такой картины.

Идет по дороге крестьянка с тяжелым мешком, с нею ребенок. Мимо проезжает роскошный тарантас, запряженный парой лошадей. В тарантасе — толстенные, важные, надутые мужчина и женщина. Такие мне и моим ровесникам знакомы только по старым карикатурам, высмеивающим толстопузых буржуев.

Крестьянка подходит к нам, просит: «Подвезите».

Валиков помогает ей положить мешок на подводу, потом верный своей привычке немедленно вступать в разговор с незнакомыми, спрашивает:

— Что же вы тот тарантас не остановили? Вон, который впереди? Не посадили бы?

Женщина отвечает:

— О-о, это я не могу. Это паны.

— Подумаешь, какое дело, — нарочито простецки говорит Валиков. — Почему они паны, а вы нет?

— Так богу угодно, — кротко произносит крестьянка.

Мы сидим на НП и обсуждаем этот случай.

— Вот теперь я понял, в чем вред религии, — с наивной убежденностью произносит радист Кучер.

— А ты что, не понимал раньше? — стараясь быть серьезным, спрашивает Богомазов. — Как же тебя комсоргом избрали?

Кучер не чувствует иронии, кипятится:

— Как не понимал?! Понимал. Но это же по книгам. А тут своими глазами такое видишь, что возмущаешься.

Тебе многим еще предстоит возмущаться, Кучер. Пройдет еще несколько дней, и ты увидишь, как мадьярская артиллерия откроет огонь по группе крестьян на дороге. Вместо того чтобы спрятаться в канаву от осколков, крестьяне падут на колени и начнут молиться, широко осеняя себя крестным знамением и низко склоняя головы…

Непроизвольно, сам по себе возникший разговор о религии прерывается. Кто-то кричит мне из траншеи, что к нам на пункт идет подполковник Истомин.