Михаил Алексеевич смотрел на пустые рукава в его карманах, не поднимая глаз выше, к лицу Бутько. Потом поднялся и, повернувшись, пошел к двери. Отец шагнул за ним.

— Обиделся? — тихо спросил он. Я услышала: «Нет». В этом «нет» в самом деле было что угодно.

Но обиды не было.

В воскресенье, только я сбежала с лестницы, как носом к носу столкнулась с тетей Верой. Она шла с двумя базарными сумками, такими же толстыми, распирающими в боках, как она сама. Тетя Вера взглянула на мой чемоданчик, и от изумления у нее брови полезли вверх. В жизни не видела, чтобы у человека так долго держались брови поднятыми.

— Опять на Водную? — не спросила — проговорила тетя Вера.

— Сегодня финальные соревнования по прыжкам, — объяснила я. Не знаю, слышала тетя Вера или нет, но у нее ни на миллиметр не опустились брови.

— Неделю работаешь, в воскресенье — прыгаешь. А когда же в институт готовиться? Всю жизнь пропрыгаешь!

По-моему, ей было просто приятно расстраиваться из-за меня, сознавать, что я внушаю беспокойство. Тем ее, что за Ленку тетя Вера могла как-то очень быстро успокаиваться.

Ленка на стройку, конечно, не пошла — раз она будет курортологом, зачем ей стройка! «Подходящей» работы не находилось. И Ленка сидела дома. Предполагалось, что она не просто сидит, а усиленно готовится к экзаменам. Но это только предполагалось. Я-то знаю, как Ленка готовится! Спит целый день, ей даже читать лень. Но тетю Веру успокаивало то, что Ленка имеет возм ожностьготовиться.

Я давно заметила: меньше всех делает тот, кто больше всех свободен. Я сама, когда у меня много свободного времени, совсем ничего не делаю. Потому что всегда кажется: время еще есть, еще успею.

— Тетя Вера, я опаздываю, — заторопилась я и посмотрела на часы. Даже под страхом смертной казни я смогла бы больше стоять и смотреть на ее поднятые изумленные брови. Я ушла, ни разу не оглянувшись. Но я и так знала, что тетя Вера смотрит мне вслед. Теперь я ничего не имела против — пусть порасстраивается из-за меня, если ей это приносит удовольствие. Нельзя лишать человека удовольствия.

На воротах у входа на водную станцию водружены два шара, как скафандры водолазных костюмов. Маленькое помещение у входа все сложено из нешироких граней и напоминает риф у берега.

Левитин стоял у самых ворот.

Рядом с ним стояли и кого-то ждали человек пять. Губарев… Аня Брянцева, та самая Аня из нашей бригады, которая всегда работала с лицом, прикрытым до самых глаз. И наша Ленка. Ленку, наверное, познакомил с ними Костя: вчера еще она ни с кем не была знакома.

Старший прораб был в белой спортивной тенниске, в светлых, нешироких брюках. Стоял пригнувшись и отведя руки назад. Явно рассказывал о каком-то очень красивом прыжке. Неужели о своем? Потом он взмахнул руками и, красиво пружиня, выпрямился. Теперь я уже не сомневалась, что он рассказывал о себе. Такие движения может делать только тот, у кого есть навык в прыжках.

Но все-таки зачем он на соревнованиях?

Ради кого?

Ради чего?

Я никак не ждала, что он будет здесь!

Сердце стало постукивать, как будто кто-то пальцем застучал в окошко. Я пошла медленней, чтобы к ним подойти спокойной.

Лена наша становится такой красивой, такой красивой, что просто неудобно. Это я правду говорю, неудобно. За эти месяцы, что мы кончили школу, она уже в пятый раз меняет прическу. Когда мы шли с ней с последнего экзамена, я ей сказала:

— Жалко школьную форму. Представляешь, никогда уже в жизни нельзя будет надеть это платье и этот фартук.

— Ну, а мне, — говорит, — форму жалко так же, как зайцу прошлогоднюю шерсть. Я как, бывало, открою журнал мод, так мне себя жаль становилось. Для кого-то же придумываются эти фасоны!

И теперь Ленке — воля. Шьет платье за платьем, из ситца, но шьет! И чем дальше, тем все более открытое. В школьной форме у нее из-под стоячего воротничка лишь часть шеи было видно. Потом она сшила такое платье, что стали видны ключицы и немного плечи. Потом она закатила вырез на самой-самой грани терпимости, так что ложбинка между грудями угадывалась. А теперь у Ленки, вообще, больше видно, чем не видно.

Я подошла, и мне неудобно за нее стало. А она смотрит на меня так откровенно и смеется. Все поняла! Я заметила, мальчишки из нашего класса теперь, когда встречают Ленку, смотрят на нее тоже так, чтобы взгляд не падал ниже Ленкиного носа. А Ленка и на них вот также откровенно смотрит и смеется.

— Вы о себе рассказывали? — спросила я Левитина. Я знала, что была теперь вполне спокойной. Но какая-то душевная зыбь кругами расходилась от сердца.

— О себе? — удивился прораб. Однако с заметным удовольствием, что о нем так думают. — Нет, это я рассказал, как удивительно прыгает наш Костя Пряжников. Я случайно видел его на тренировке. Пряжников хорош в самом полете с трамплина вниз. Он идет стрелой. В его полете что-то пронзительное. Понимаете? Так кажется, что когда он летит, — воздух свистит. Правда?

— Правда, — согласилась я.

Это он очень точно сказал, особенно о свистящем воздухе. Мне самой, когда я смотрю на прыгающего Костю, кажется, что я слышу свист воздуха. Левитин рукой, распрямленной и напряженной от локтя до кончиков пальцев, показал, какой напряженной стрелой летит Костя вниз, в воду.

Так мог судить только спортсмен.

Да и из всех нас никто не выглядел так спортсменом, как наш старший прораб. От белизны рубашки шея и открытые выше локтя руки казались очень загорелыми. В движениях была легкость, собранность и знание того, о чем рассказывал.

Странно, прежде мне в голову не приходило, что Левитин занимается спортом. А ведь, чтобы понять это, одного взгляда много!

— Почему вы не с нами? Не в нашей команде? — спросила я.

Прораб засмеялся.

— Завидую вам, — сказал он. И, обращаясь только ко мне, пояснил: — Понимаете, всегда считал, что в спорте слишком много игры для дела и слишком много дела для игры. Сделать из спорта дело — не мог, всегда было по горло других дел. А на игру тем более времени не было. Вот и хожу в болельщиках.

В его загорелом, с хорошим румянцем лице, в серых глазах, кажется, не было ничего неискреннего. Но все-таки что это? Великолепно скрытое презрение? Ведь чему завидовать: тому, что у человека всегда есть время на игру и далеко не всегда на дело? Если бы он даже хотел мне испортить настроение еще больше, он бы и тогда этого не смог сделать. Я и виду не подала, что расстроилась. Наверное, мне бы это вполне удалось, если бы не Ленка.

Ленка стояла, не доступная никаким волнениям. «Игра… Дело… Что важно? Что неважно?… Может быть, для тебя это и нужно знать. Для меня — нет. Видишь, какая я красивая», — словно говорила она.

В эту минуту из ворот с круглыми скафандрами вылетел Алексей Носов, комсорг. Схватил меня за руку, закартавил (картавит Носов отчаянно).

— Женя! — от беготни и волнения виски у него блестели, как отполированные, — выяснилось: есть шанс выйти первыми по области.

Он потянул меня за собой.

Проходя мимо, я тихонько показала Ленке глазами, что плечико ее платья совсем спало с левого плеча, Ленка чуть-чуть не совсем нагая. Ленка как смотрела из-под приспущенных ресниц, — знаете, лениво так, разморенно (жарковато было), — так и не подняла взгляда. Мол, и пальцем не шевельну. Спало так спало, только глаза под ресницами смеялись.

— Женя, если ты наберешь девять очков, первое место — наше! — прокартавил Носов. — Пряжников — это наш главный козырь. Его очки подсчитаны. А тебя мы даже от комитета решили попросить: давай, Женя! Кровь из носа, а девять баллов вытяни! Словом, сейчас и первое место, и срыв — все от тебя зависит, от одной тебя!

Я заволновалась страшно!

Ох, уж эти комитетчики! За неделю до соревнований их бы и к Водной близко не подпускать!

Я не даром говорила, что на свои ноги могу больше надеяться, чем на свою голову. Понимаете, все призы, которые я когда-либо брала, я брала за бег, за прыжки высоту и никогда — за прыжки в воду. И, честно говоря, у меня сегодня были надежды. Большие надежды…