Виктор вырвал листок и отдал шоферу, сидящему в кабине.

— Леночка, — сказал он, улыбаясь, — видите ли, работу прораба начинают изучать не с того, каким голосом прораб отдает распоряжения. А просто с того, чтобы уметь делать все, что тут делают все.

Я подошла к ним, взяла у Ленки из рук ведро и пошла к бункеру за золой.

В обеденный перерыв, едва я вошла в столовую, я увидела за столом у окна Виктора и Ленку. Виктор си дел спиной ко мне, Ленка — лицом. Она что-то рассказывала, надувая губы и делая круглые, наивные глаза, — наверное, что-нибудь смешное о Светлячке, о сестренке. Виктор громко смеялся.

Я решила пойти в магазин и купить булку и колбасы. Мне очень хотелось, чтобы Виктор оглянулся. Чтобы Он почувствовал, что я здесь. Если бы я была на его месте, пусть бы я сидела спиной к нему, я все равно бы почувствовала, что в комнате — он. Во всяком случае, мне так казалось. Наверное, я все-таки задержалась, уходя. Но Виктор все равно не оглянулся.

Булки в магазине оказались черствые. Колбаса любительская со старым, желтоватым салом. Я сидела одна в той комнате, в которой мы работали, и выковыривала из колбасы сало. Честно говоря, кусок застревал в горле.

Вечером Костя сказал:

— А, ну ее к черту! Пусть завтра работает одна, и пусть Губарев орет на нее во все горло. Почему я ее должен прикрывать от Губарева!

Мы с ним задержались, потому что днем из-за Ленки не успели сделать все, что должны были сделать. Дом был близок к сдаче. Новых людей на участке было уже человек двадцать. Но с людьми все равно было трудно. Работа шла в три смены.

…Три дня мы показывали Ленке, что ей нужно делать, как держать штукатурную форсунку, как затирать неровности, как делать раствор. Мы держали ее руку, показывая, где надо нажать на шпатель, а где расслабить ладонь. Ленке больше всего нравилось брать ведро и уходить за водой, за цементом или еще за чем-нибудь. Уходя, Ленка каждый раз пропадала. И когда я или Костя уходили на поиски унесенного ведра, мы искали Ленку там, где можно было найти Виктора.

Три вечера мы оставались с Костей на участке, чтобы доделать то, что из-за Ленки не успевали сделать. На четвертый день Ленку заметил Туровский и решил увести ее в управление, в приемную начальника, секретаршей.

Ленка с радостью отмыла руки от раствора, сбросила с себя платок (на сквозняках нельзя было работать без платка) и стала расчесывать свои золотые волосы,

— Ленка! — сказала я. — Не уходи. Нельзя тебе уходить с участка. И не надо, совсем тебе не надо быть секретаршей в каких-то приемных.

Ленка повела на меня глазами, подведенными черным карандашом, чтобы глаза казались длиннее. Мне показалось, что в этом ее взгляде было что-то злое. Но она засмеялась.

— А ты не боишься? — спросила она, — что у тебя Левитина из-под носа уведут?

— Нет, — ответила я, помолчав.

— Хм… — Ленка покачала головой. — Если бы ты боялась, ты бы спросила: «Кто уведет?» Раз не спросила, значит, в самом деле не боишься, — закончила она. Пристально посмотрела на меня. — Ты что, уверена; что красивее тебя никого на свете нет?

— …Нет, — сказала я.

— А почему же тогда?

— Просто сторож, пусть далее сторож собственного мужа, — совсем не та специальность, которая мне нравится. И потом я ведь все равно не смогу его всю жизнь сторожить от тебя. В этом вопросе, по-моему, люди, вообще, должны перейти на самообслуживание. Или они сами себя сторожат, или уж никто их не сможет задержать.

Лена спрятала расческу. Подняла с пола кусочек за сохшей штукатурки и раскрошила его в руке. Мне казалось, что она хочет что-то сказать о Викторе. О себе и о Викторе.

— Эх-х!.. — вздохнула она. — Не родись красивой, не родись счастливой, а родись Женькой Серовой! И счастье будет твое!

Она размахнулась и бросила затвердевший кусочек в окно.

Потом повернулась и побежала. С бетонных ступенек лестницы послышались частые постукивания каблучков. И было в этих звуках что-то такое, что говорило: ни с чем Ленке не жаль тут прощаться.

«Не родись красивой… не родись счастливой… — повторяла я про себя, — а родись…» — и засмеялась.

В Матросском клубе стены в морской голубизне. Штормовой накипью белых барашек смыкается над головой купол потолка. И занавес синими волнами, как от берега к берегу, идет от стены до стены.

Когда ставят морские пьесы, — на сцене почти нет декораций. А мне даже те, которые есть, кажутся лишними. Представьте, вы сидите, а впереди из ряда в ряд синь матросских воротников да звездные погоны офицер ров. Вот и судите: для ощущения близости моря так уж нужна картонная бутафория?

Мы смотрели «Океан».

Три друга, три выпускника училища, курсанты: Платонов, Часовников и Куклин, обжигая всех радостью глаз, проговорили:

— Мы — лейтенанты! Мы — лейтенанты! Мы — лейтенанты!

Со сцены веяло крепким бризом, солоноватым на вкус, со свежей изморосью, — как дождь, но слишком мелкий и слишком частый для дождя.

Пьеса нравилась. Всем нравилась.

Нравилась и мне.

И даже потом, когда что-то надломилось в ней и течение ее изменилось, я не сразу даже заметила это.

После второго действия мы с Виктором вышли в фойе. Фойе в Матросском клубе просторное. И посредине его, как по фарватеру, один за одним идут парусные линейные корабли, фрегаты и пароходо-фрегаты, бриги и бригантины: «Владимир», «Крым», «Херсонес», «Святой Пантелеймон». Можно подойти и рассмотреть через стекла крылатые сплетения парусов и мачт. На меня все еще дул свежий бриз, и ничто не портило мне настроения

Мы подошли к окну. Там было черно и от ночи, и от бухты под бровкой берега. Виктор говорил о пьесе, а я слушала. Я отвернулась от окна, собираясь что-то сказать. Взглянула на него. И…

Странное ощущение; мне на мгновение показалось, что со мной рядом стоит совсем незнакомый человек. Это ощущение было настолько сильно, настолько реально, что я даже с минуту смотрела на его нос, его волосы, чтобы уверить себя, что передо мной он же — Виктор Левитин, мой прораб, мой жених, человек, которому везет, человек, который сам везет.

Вы помните, как на Водной станции он мне показался даже больше спортсменом, чем Костя? Вот что-то такое же произошло с ним в театре: он в театре не казался зрителем, случайным гостем, как я и все, кто был в фойе.

Понимаете, иногда бывает: взглянешь на кого-то, и сразу видишь человека, причастного к искусству. И для причастности совсем не обязательно иметь отпущенные слишком длинные волосы или галстук «бабочкой», Виктор всегда стригся коротко, без претензий. И все же!.. Вдруг стало видно, что кожа на висках у него очень тонка, сквозь нее видны голубоватые прожилки. Это бывает у людей, страдающих мигренью. Все лицо стадо тоньше и даже чуть бледнее. А потом эти жесты… эти суждения с видом человека, который говорит только десятую часть того, что знает.

Мимо нас прошли две девушки, совсем зеленые, в школьных формах, оглянулись. Две седеющие дамы, в одинаково розовых, одинаково сшитых платьях, словно обе были из одного детдома, с любопытством посмотрели на него, потом на меня. Прошли. Зашептались. Уверена, принимали его за артиста, или, может быть, режиссера. Вероятно, я казалась везучей простушкой рядом с таким незаурядным знакомым. Потому что у обеих розовых дам, — когда они, дойдя до стены, вновь повернулись к нам лицом, — поднялись брови в снисходительном непонимании.

Чертовщина какая-то! Ясность мне совершенно необходима для хорошего самочувствия. Я не столько вслушивалась в его слова, сколько пыталась понять это превращение. И, наконец, мне показалось; что я поняла.

Мне сразу стало легче; и не только Виктор — весь мир понятнее.

— Слушай, а я что-то знаю, — засмеялась я, хотя он говорил об «Океане».

— Что? — спросил он.