— А мне тебя жалко, — сказала я ей.

— Меня? — удивилась теперь Аня. — Это почему?

— Из-за Губарева. — Я видела, как Губарев разговаривал с нашим крановщиком, неженатым парнем, который всегда был рад перекинуться словечком-другим с Аней. — Когда я слушаю Губарева, я как-то перестаю понимать разницу между мужеством и… хамством. По-моему, у него одно переходит в другое.

— Дура, — рассмеялась Аня. — Так он ведь и хам для меня!.. Понимаешь, вот сказал Пётр, что буду я его. И ему на всех плевать. Крановщику чуть ноги не переломал. К окну моему ребята теперь даже подойти боятся. Я ему — «не люблю!» А он: «Ну и начхать. Полюбишь!»

— А тебе не кажется, что это тоже хамство, только по отношению к тебе? — спросила я.

— Я как-то над этим не задумывалась… — ответила Аня, посмеиваясь над моими опасениями. Она поднялась, взяла солонку с другого стола. — Видишь этот фартук? — спросила она. Она была в новом фартуке в клеточку. Хотя нет, это был не фартук, а мужская рубашка с рукавами, завязанными сзади узлом. — Это рубаха Губарева. Женимся — не рукава, руки ему на себе вот так узлом свяжу! — Аня затянула еще крепче узел.

Я представила себе Губарева. Не знаю, вот чего бы мне о нем ни рассказали, я бы во все поверила. Было в нем что-то такое… вероломное, что ли. Он ко всему, что ему нужно, напролом лезет. А если не нужно, бросит и уйдет. И оглянуться не захочет.

Аня улыбалась, гордая сознанием своей силы над Губаревым.

— Какой самоуверенный воробей, скажите, пожалуйста! — с сомнением покачала я головой.

— Все мы — самоуверенные воробьи, — возразила Аня. — Только это всегда видно тем, кто смотрит со стороны.

— Ну, знаешь! — разозлилась я. — Виктор — не Губарев. И уж за кого, за кого, а за меня опасаться не стоит!

— Слушайте, а Губарева-то все нет! Вот чудак! — Это громко сказал Ребров.

За их столом звенели, подпрыгивая, тарелки: «козлятники», едва доев, хлопали костяшками домино.

— Константин, он тебе как, не насовсем свою «шкуру» подарил?

Костя ел, улыбался и молчал.

— А что? — возразил Абрамов, поставив на стол белый камень. Абрамову должны дать отдельную квартиру. И он уже неделю не пьет, боится, чтобы ее не перерешили. — «Шкура» пока ему велика. Но год-другой, и как раз будет парень по бригадировой шкуре. По всему видно.

А Костя все ел, улыбался и молчал.

Было часа три. С белого декабрьского неба солнце стало спадать к морю. И море словно стало напитывать своей голубизной небо. А Губарева все не было…

…Он явился лишь к концу рабочего дня. И как смерч, закруженный злобой, его занесло вверх по винтовой лестнице. Даже Абрамов и Ребров шарахнулись от него. На верхней площадке Губарев, с продранными локтями на новой спецовке, с расцарапанным лицом, в ярости схватил за грудки Костю. Если раньше иногда мне казалось, что Губарев не прочь столкнуть Костю с третье-го этажа вниз, то сейчас он только потому не столкнул его, что у Кости хватило сил отогнуть вниз руки Губа-рева. Мы окружили их кольцом.

— Ну и силища у тебя, — с уважением проговорил Костя, смеясь, но настороженно следя за каждым движением Губарева. — Я ведь на двери кладовки такой замок повесил, когда запирал тебя… Думал, что только сам тебя открою. Врал ты, что не можешь на монтаже пять часов работать. Я и материалы принимал, и работу распределил, и наряды выписывал. И работал даже не пять, а пять с половиной часов. Так что ты давай не разыгрывай из себя маленького прораба. Начальства и без тебя хватит. Работай, как все работают. Снизойди, Губарев, а?!

Я ждала Виктора на Матросском бульваре, его вызвали в управление. Он сказал, что не позже, чем в семь, будет свободен и чтобы я дождалась его.

Вы не видели памятник Казарскому? — капитан-лейтенанту, с брига «Меркурий»?

Я люблю этот памятник.

Над белой колонной потемневший бриг без парусов.

В 1829 году, в конце мая, бриг курсировал недалеко от входа в Босфор. Свежий норд-вест надувал паруса и гнал волны к русским берегам. Нежданно на траверзе «Меркурия» показалась турецкая эскадра. Казарский в смотровую трубу насчитал четырнадцать кораблей.

Крутой, резкий, с сильным креном разворот на норд — норд-вест, — к своим берегам. Мачты заскрипели у степса. Бриг весь погрузился в упругий ветер.

От турецкой эскадры отделились два больших корабля, — стадесятипушечный, другой, с семьюдесятью четырьмя пушками на борту. 184 пушки крупного Калибра — против 18 пушек мелкого калибра брига «Меркурий». Кораблями командовал Капудан-паша. Капудан-паша шел за бригом, как пастух за облюбованным на плов барашком: вот сейчас подойдет, спокойно забросит на корму брига тросы; и поволокут суденышко в Босфор.

С обоих бортов «Меркурий» открыл огонь по кораблям, вдесятеро более сильным, чем он. Паруса то падали совсем, то надувались попутным ветром. Бриг делал развороты иногда на предельных кренах. За грохотом пушек не слышно было, как на разные голоса подвывали струны фордунов и вантин. Казарский старался, чтобы бриг не попадал под продольный огонь.

Все на «Меркурии» готовы были к гибели.

У порохового погреба лежал заряженный пистолет, из которого готовились выстрелить в порох и взорвать бриг, подведя его к турецкому кораблю, если будет опасная пробоина.

Но опасные пробоины получили корабли Капудан-паши. На стодесятипушечном корабле ядра сбили почти весь такелаж. На виду у всей турецкой эскадры два больших корабля постыдно отступились от маленького, мечущего огонь брига…

И «Меркурий» под парусами, потемневшими в поро-ховом чаду, пошел на норд — норд-вест, к Севастополю. В его корпусе было 22 пробоины и 297 повреждений. Но никто не смел его преследовать.

На бриге все были готовы к смерти.

Было убито четверо и шестеро ранено.

…Мне нравится этот памятник.

На одном из четырех барельефов отлит в профиль Казарский — с эполетами, с жестким воротником морской формы.

Мне нравится думать, что ту же землю, которую чувствую я под ногами, чувствовал Казарский.

Мне нравится смотреть перед собой и видеть моряков, с нашивками или погонами, с жесткими воротниками морской формы. И думать: «А вдруг — Казарский»?

Ну, вот, например, идет из глубины бульвара лейтенант (правда, не капитан-лейтенант. Но ведь и Казарский был сначала лейтенантом, а уж потом, позже, капитан-лейтенантом). И видно, — не знаю, почему, но вид но, — что это настоящий «марсофлот», — из тех, о которых говорят: «морская косточка». Это только кажется, что форма — есть форма, и у всех одинакова. Нет не одинакова. Широченные морские «клеши» доживают свою жизнь разве где-нибудь на речных флотилиях. А в Севастополе, столице флота, уже несколько лет нет «клешей» — те, кто понимают толк в форме, ходят в строгих, чуть-чуть зауженных брюках. Фуражка на лейтенанте с примятым верхом — и будьте спокойны, не от того, что ему лень ее отутюжить и натянуть, как следует. Знаете почему? Посмотрите на памятник Нахимову. На адмирале точь-в-точь такая фуражка, с примятым верхом…

И согласитесь, зачем же надевать форму, если не надеяться стать Нахимовым, — по крайней мере, в душе

Между тем, лейтенант шел. И судя по всему, ко мне.

Он улыбнулся: по-моему — мне.

Он подошел и протянул руку: кажется, — мне.

Из-за моей спины протянулась чья-то рука и легла в его руку. Я оглянулась.

— Лена! — удивилась я. — Я тебя в темноте не узнала! — На самом деле, я не узнала ее потому, что у нее была новая прическа, — теперь уже с короткой стрижкой, — совсем по-новому перешитое платье. А ведь я даже раз оглянувшись, видела ее. Мимо нее прошли трое курсантов и спели, словно втроем, вместе вздохнули:

— А я-то не поняла, почему ты со мной не разговариваешь, — засмеялась Ленка.

— Казаков, Юрий, — протянул мне руку лейтенант.