И все-таки спускаюсь в музыкальный салон. Хочу посмотреть, молодцы и молодки, на ваше веселье. Давно я не видел, как вы развлекаетесь.

Возьмем стакан охлажденного сока в баре (это мы можем себе позволить) и скромно усядемся в сторонке. В прежние бы времена… ну, уж в прежние бы времена!.. в те самые прежние!.. в те времена мы бы… эх бы! ух бы!.. чего бы мы не натворили во времена прежние, те самые, которые… вот именно! Были времена, были — незабвенные, и мы были быстроноги, горячи и буйноголовы. А теперь вот сидим и разглядываем со страхом эту пляшущую ошалелую свору, спущенную с поводков, и крестимся мысленно, и причитаем. Сынки! дочки! — причитаем.

— Аль вы совсем очумели? Это что ж вы такое вытворяете? Человеки вы аль нетопыри какие? Аль вас вздрючили, аль у вас падучая? Это же в какое бесовство надо впасть, чтобы так распоясаться всласть, деточки вы мои? Глазыньки у вас одичалые, ротики перекошены, на лобиках можно странные слова прочесть — мор да мура, быр да пыр, баал, барал и еще хжъцзймв, а больше ничего не написано, как после лоботомии. Ой, сатаны! Ой, боюсь! Ой, юродивчики! Ой, нету нам места тута, Юрчик! Не такие мы с тобой были. Мы были умненькие-преумненькие, славные и пригожие, и уж коли из нас получились такие чудища, как Теодоров Ю. Д., так что же из вас-то произрастет, какая дурь-трава? Прочь отсюда! Не наш это мир и не нашенский кир. Головой под подушку и заснуть поскорей и проснуться в виду осиянных берегов, где на высоком мысу стоит ожидаючи любонька наша, красна девица Лиза.

Вот тут именно и подходит некто, как всегда бывает. — Хотите потанцевать?

— Можно! — тотчас встаю я.

Римма и Юрий. Семьдесят пять на двоих. Виски и «Мискет». О. Итуруп. Сейсмическая станция. Самописцы. Кардиограмма земли. Тары-бары-изобары. Петербург. Бурда-моден. (В смысле изысканно одета.) А Петербург — родина. А Юрий из Кузбасса. Бывали в Горной Шории? Никогда. А откуда «Мискет»? А откуда виски? У меня родственники в Нью-Йорке. А у меня умерла мама в Петербурге. Места Федора Михайловича. Проследим путь Раскольникова. Литературная викторина. Какой марки пистолет был у Свидригайлова? Что сказал еврей в тулупе, караульщик? Эрмитаж и эпатаж. Гидрометеорологический институт. А Дальневосточный университет не хотите? Смертная скука, понимаю. Итуруп — не Багамы. Знаем и такие места, как Диксон, Хатанга, Тикси. Позвольте, Римма, но и мы знаем эти места плюс мыс Челюскина. Памиро-Алай знаком? Майские маки, горные злаки. Очень нестойкие цветики, хранению не подлежат. Мы двигались одними маршрутами, пересекались — надо же. Параллель предпочтительней меридиана. Семья, конечно? «Капитан, обветренный, как скалы»? Детский сад на дому? Прошу прощенья, но бездетность не порок. Бесплодие в наше время — дар Божий. Стихи? Разумеется. Можно изысканные: «Я вскочила в Стокгольме на летучую яхту». Есть другие: «Четверорогие, как вымя…» Или: «У статуи Родена мы пили спирт-сырец…» Виски и «Мискет» сочетаемы. А откуда такие татарские скулы, такой разрез глаз? Римма Радецкая. Анатолий Тоболяк. Юрий Теодоров. Пышные волосы с рыжинкой. У вас, Римма, пышные волосы с рыжинкой. Ах, хна! Или индийский чай? Неважно. А зима на о. Итуруп омерзительная. Расскажите нам о цунами. Мы знаем, что цунами — порождение гнева Господня. Предполагаем, что сердцебиение Земли неритмично. Бывали мы и на вулкане Баранском, как же! Срез ада, говорит мой хороший приятель. Там течет многоцветная горячая река, я не ошибаюсь? Нет, Юрий, все правильно, но я не пользуюсь вездеходом, я хожу пешком. И вот я вспомнила: от квартиры Раскольникова до старухи-процентщицы семьсот шагов. Ошибка: семьсот двадцать. Еще виски? Нет, еще «Мискета». Как хотите, но я не верю, что литература может прокормить. Может, если питаться горбушкой хлеба и баклажанной икрой. Мне довелось прошлым летом побывать в Японии. О, ветка сакуры! Мы живем не так, как надо. Итуруп не богат собеседниками. А мы нуждаемся вообще-то в собеседниках? Иногда. Часто. Всегда.

Плавающий муж, понимаю. Зверюги цунами. Вспомним Северо-Курильск 53-го года. Переворачиваемые танки — да, да, не будем вспоминать. Я там поседею, Юрий, я там состарюсь, я там умру. Ну-у, зачем же так! Пышные волосы, добрые губы. А семья есть, Юрий? Нет, Римма, одинок, как цунами. Все мы возникаем. Затем исчезаем, раскатившись по прибрежным камням. Прекрасно. Откроем иллюминатор. Пусть пустошь морская. Много общего. Посреди Японского моря. Неужели ваши следы есть на перевале Тагузак? Ах, хна. Хана мне. Ночь без сна, видимо. Попробуем соприкоснуться дыханием. Обучались вы на курсах нежности? Нежность стара, как танец падеграс. Страсть — другая ипостась. А мы устроим ночь нежности. Это лучше, чем двухминутка ненависти, правда? Продажная сука — это докука и мука. Но об этом помолчим. Нам повезло. Римма из клана калановых. Каланово гладкая кожа. А волосы-то у вас русалочьи. А губы нежны, как нежна, понимаете, ночь. Римма и Юрий измеряются по старомодному Реомюру. А по Фаренгейту — пусть Фая и Гена, нам незнакомые. Отчего же ты бьешься, родственная итурупочка, близкая душа? Не надо — не надо — не надо — почему? Это понять невозможно. Есть объяснение? Да. Вы имеете дело с уродкой. Перед вами безгрудая. Нежную плоть вырезали. Предполагаемая опухоль. Ох — опухоль, всеобъемлющая выхухоль. Ах — хна, рыжина. Чрезвычайная беда. Но все равно. Не плачь. Я кто угодно, но меньше всего палач. Поцелую тебя в рубец. У кубика Рубика шесть граней. Шанкр на крайней плоти — раковая ржавчина — укус каракурта — травма мозга — наркомания — наконец, морг. Где гарантия, что избежишь? Сколько граней моих? Так не плачь же. Пожалуйста. Во мне самом, знаешь ли, столько слез, что хватит для нового потопа. Так не плачь же! Пожалуйста. Вот так. Крепче, нежней и ближе. Курсы нежности. То, что нам надо. На Итурупе мы встретимся. Непременно. А Лиза простит. Всех — и ветреную Варю в варенках. Близ Лизы мы всегда. Лизы не убывает. Ее все больше с каждым поворотом винта. А мы лечим Римму. Страдающую. Это надо понять.

Прибываю-таки. Спускаюсь на причал с борта теплохода «Ольга Андровская». Прощально машу Римме рукой снизу, а она ответно машет сверху, а ветер раздувает ее рыжеватые волосы. Встретимся, встретимся, вероятно. Пока! Встретимся.

Поднимаю воротник куртки, ибо погода нашенская — ветреная, дождливая хмарь и хмурь. Спешу к проходным воротам, где поджидает автобус. Еще не конец. Еще сорок километров последовательного движения, чтобы замкнуть круг. Уезжал я. И приехал я, а не кто-нибудь другой. Мы, видите ли, путешествовали. Мы летали, ездили, плавали — и вот вернулись туда же, откуда начали. В этом должен быть какой-то смысл. Подумаем. Пораскинем мозгами. Наверно, смысл очень глубок, если сразу его не ухватишь. Но сначала усядемся у окна, чтобы разглядывать наши зеленые летние сопки, пока будем приближаться. Уселись. Начинаем думать. Итак, Теодоров, ты ехал в Малеевку. Ты не достиг Малеевки. Не доказано даже, что Малеевка вообще существует. Если уполномоченный Литфонда спросит: «Ну, как там Малеевка? Хорошее место?» — надо, видимо, ответить, что ты не успел ее разглядеть, она в день твоего приезда сгорела от страшного, опустошающего пожара. Пусть проверяет. Его дело. Но факт, что в Малеевке ты не побывал, а следовательно, вообще мог не двигаться с места. Логично? Да, вполне. Пойдем дальше.

Свой роман, как было задумано, ты кооперативу не продал. К родителям и братьям, как планировалось, ты не попал. Деньги последние ты спустил. То есть, здраво рассуждая, экономической выгоды от твоего путешествия никакой. Ладно. Выгоды ты, предположим, и не ждал. Не такой ты, в конце концов, полудурок, чтобы надеяться, что такой, как ты, полудурок, может сделать поездку материально прибыльной. Но польза! Польза-то морально-духовная, лирически-эпическая, творчески-созидательная хоть какая-нибудь есть? Нет никакой пользы! Ты хотел, видишь ли, проветриться, отдохнуть. Но у тебя и посейчас чугунно-тяжелая голова, как при отъезде, легкие забиты никотином и кардинальная мысль та же, что при отъезде: поскорей выпить пива.