Тут Теодоров [1]рывком садится на скамье. Смотрит в закрытые окна касс дальнего следования.

Дальше он делает вот что. Разворачивает свой сверток. Достает мыльницу с мылом, зубную щетку, прибор бритвенный, два носовых платка. Рассовывает их по карманам куртки. Рубашки свои запасные, трусики свои чистенькие он снова заворачивает в «Литгазету» и оставляет на скамье. Для чего он это делает? Чтобы кто-нибудь нашел, удивился и обрадовался. Вот, гляди-ка! — удивился бы и обрадовался. — Чистые рубашки! Трусики! Как хорошо!.. Во-вторых, Теодоров полагает, что, избавившись от всякой поклажи, даже такой необременительной, он как бы освобождает себя от обязательств перед Малеевкой и начинает новую жизнь, абсолютно не похожую на предыдущую. Он становится вольной птицей и имеет полное право, поблевав за углом вокзала, возвратиться в Москву, столицу мира, а оттуда незамедлительно, любым возможным способом, отбыть в свои родные места. Ибо, думает он, Лизонька Семенова соскучилась и измучилась без него. Места себе не находит без него и, возможно, близка к самоубийству. Немедленно на помощь Лизе!

А ты, мама, и ты, отец, и вы, братья, простите — он приедет к вам в следующий раз. А роман «Невозможно остановиться» он сможет написать только в своей однокомнатной, за любимым кухонным столом, где сейчас пируют тараканы…

И я одобряю действия Теодорова. Он принял правильное решение.

Против движения солнца, слева направо. Это не так просто, как кажется. Есть физическое сопротивление материи. Может, восточный тайфун сдерживает: бьет прямо в лоб, в грудь. Раз, два, три… семь меридианов должен пересечь по суше, семь географических шлагбаумов, семь временных закрытых зон. Все в обратном порядке. Повторим урок, дети. Среднероссийская равнина, мокнущая под дождем. Северные леса, мокнущие под дождем… что дальше? Правильно, дети: Уральский становой хребет, мокнущий под дождем. Мы въезжаем на Западно-Сибирскую платформу, под дождем мокнущую. Да, разверзлись хляби небесные — бывает.

Это, дети, горюет природа. Оплакивает кого-то — может быть, пассажира Теодорова, своего блудного сына. Поезд N 2 Москва-Владивосток. Привилегированный поезд, ребята. Он идет быстро, пренебрегая маленькими станциями, в нем звучит иностранная речь. Иностранные пассажиры, глядя в мокрые окна, обмениваются впечатлениями. «О, матушка Россия! Велика ты, однако!» — говорят они. «Нам бы такую Россию!» — мечтают они, и напрасно. Никто им эту мокнущую землю не отдаст ни за какие их проклятые нечистые доллары. Хозяева этой мокнущей земли — мы, дети. Мы в окна глядим только изредка. Мы спокойно проспим знакомый город Красный Яр — и проснемся где? Правильно, в Восточной Сибири. «О! — заговорят иностранцы. — Матушка Сибирь!» — глядя на солнечную зеленую тайгу. Матушка да матушка, вот все, что они знают. Больше у них слов нет. То-то удивятся, злорадствует Теодоров, когда увидят наш Байкал, а на берегу его бродягу около рыбацкой лодки…

Жаль их вообще-то, этих инострашек, правда, дети? Сирые они какие-то, убогие, хоть и смеются все время. Мелкие они какие-то, мелкотравчатые, правда? Слабо им выйти, к примеру, на станции Тайшет или какой другой и пойти по нашей могучей тайге куда глаза глядят. Не дотягивают они до нашей вселенской широкомасштабности. Нет в них непредсказуемости. Компьютеры, компьютеры — задолбали своими компьютерами! Жрут опять же много, в день не меньше трех раз, а на сытый желудок могут ли у них возникнуть такие интересные мысли, как у Теодорова? «О, батюшка Байкал!» — говорят. Больше им ничего в голову не приходит. Еще вздыхают, облизываясь: «О, омуль!» То есть хотят нашего байкальского омуля, жадюги. Подумали бы лучше о смысле жизни. Только на этих просторах его и можно сыскать, если постараться, — правда, дети? У них там и родиться-то стыдно, а уж понять, зачем родился, вообще пустая затея. Доллары, доллары — задолбали своими долларами!

Теодоров гордится, что у него никогда не было и не будет карманных Авраамов Линкольнов. Ему хватает трех двадцатипятирублевых Ильичей. Вот человек, не то что ваш Авраам! Головастый, умняга. Говорит Теодорову с банкноты, хитро прищурившись: «Вы, батенька, не трусьте. Вы со мной не пропадете. Мы еще такой мировой пожар раздуем — архипожарище!» Ясное дело, Теодоров ему верит. Он бережет Ильичей, не разменивает. И в контакты с иностранцами не желает вступать — ну их! У него есть поважней дела. Теодоров, пристроившись на верхней полке — подушка под спиной, на коленях купленный журнал и походный блокнот, — усердно пишет роман «Невозможно остановиться». Начало его — после многих вычеркиваний — получается такое:

«Иду в гости к Медведеву. День рождения Медведева. Давний приятель Медведев. Не Рой, не Феликс — Иван Медведев. Круглая дата: 40 лет. Четыре раза по десять или восемь раз по пять — как угодно. Много пережито. Много пройдено [2]».

Человек с верхней полки — это Теодоров. Здесь у него своя особая жизнь, как в родном гнезде. Нижние попутчики давно махнули на него рукой, как на чокнутого мудака, который время от времени спускается со своего насеста — мрачный, отрешенный — и вновь забирается туда, исчезая из поля зрения. Теодоров пишет, товарищи! Ну, пишет. Имеет на это право? Вы имеете право резаться в подкидного, забивать «козла», вам теодоровские занятия кажутся придурью, пусть так, а его удивляет ваше козлиное времяпрепровождение. Вам внизу хорошо, а ему на своей верхотуре неплохо. Вот так.

Но контактов избежать все же не удается. В один из перекуров в тамбуре к Теодорову приближается какой-то немыслимый клетчатый пиджак. Тоже закуривает. Очень длинную сигарету. Протягивает Теодорову пачку: мол, отведайте моих!

— Найн! — отрывисто отвечает Теодоров, большой знаток иностранных языков. И продолжает смотреть в окно, любуется нашей Восточной Сибирью. А этот пиджак пристает, примазывается.

— Вы едете далеко? — спрашивает он по-нашему. То есть каким-то образом знает наш язык, на который, полагает Теодоров, только он имеет монопольное право, так как не только постоянно говорит на этом языке, но и пишет.

— Я еду до самого конца, — внятно отвечает ему Теодоров. Каждое слово выговаривает очень внятно.

— Вы едете во Владивосток? — уточняет чужестранец. Полнолицый такой, добродушный, белозубый.

— Иес, — зачем-то переходит Теодоров на другой язык.

— Вы говорите по-английски? — радуется тот.

— Найн, — отвечает Теодоров по-немецки. Но немецкого он тоже не знает.

— Вы живете во Владивостоке? — пристает упрямый иноземец.

— Нет. Я живу еще дальше. Я живу на Сахалине, [3]— внятно отвечает Теодоров. Хорошо так говорит, очень внятно.

— Это очень интересно, — улыбается добродушный иностранец. — Я живу в Нью-Йорке.

— Это тоже очень интересно, — откликается Теодоров.

— Джон Хэмптон, — представляется американец, извлекая из пиджака и протягивая свою визитную карточку.

— Теодоров. Юрий, — скромно называет себя Теодоров.

— Наша группа едет в Улан-Удэ, — объясняет благодушный Джон.

— Это очень интересно, — говорит Теодоров.

— Я вас приглашаю в гости, — говорит Джон-американец.

— В Нью-Йорк? — пугается Теодоров.

— В наше купе, — улыбается белозубый Джон. — Нам интересно с вами поговорить. Пойдемте, Юрий.

«Не ходите, батенька, — шепчет из кармана Ильич. — Архи! — чихает. — Архи! — чихает, ибо в кармане крошки табака. — Архиподозрительный молодчик!»

— Удобно ли это, Джон? — спрашивает Теодоров, не слушая советчика.

— Ничего, ничего. Все будет очень хорошо, — успокаивает Хэмптон Теодорова.

Так Теодоров попадает в купе, где все пассажиры, как на подбор, американцы. По-русски — это надо же! — никто, кроме Джона из Нью-Йорка, говорить не умеет, позорники! Но зато у всех есть — эка невидаль! — визитные карточки. А у Теодорова, естественно, нет. Ну и что? Он и без визитки может рассказать о себе, если ему нальют из большой и красивой бутылки, стоящей на столике.