«Много чего еще успеете натворить, — прогнозирует Иван. — Берегите Теодорова».

«Я — его?!»

«Вот именно», — подтверждает многодумный Медведев и выходит из комнаты тяжелым шагом, сутуля плечи.

Уже на площадке он спрашивает меня: серьезно с этой девицей или как? Жениться я, что ли, надумал? Я смеюсь и отвечаю, что он зациклился на чужих женитьбах и своих разводах; ободряю, хлопаю по плечу — и спешу назад к Лизе, в третью серию вечера, переходящего в ночь.

III. Опасаюсь, что гостья моя расстроилась и загрустила после этого визита. Шутка ли, такой умный человек и такой несчастный! Мало того, что вынужден покинуть свою семью, но он ведь и в дальнейшем не сможет никогда найти успокоения, ни в одной стране обитаемого мира!.. А тут, понимаете, вонючий самогон, бездумный Теодоров-сан и предстоящая ночевка в его постели… поневоле задумаешься над смыслом жизни.

Но нет! Перемен в Лизе не произошло. Глаза ее лихорадочно блестят. Она, оказывается, очень-очень рада, что Иван Львович разводится со своей клушкой. («Пятый раз на моей памяти», — вставляю я.)

«Правильно, что я его поцеловала?» — спрашивает меня.

«Правильно, — отвечаю. — Когда Суни плохо, я тоже всегда так делаю. А ей всегда плохо».

Лизонька кидается на меня, впивается и сильно прокусывает мне губу. В другой раз Теодоров не простил бы такие штучки… но это же не Лиза свирепствует, а бабулин тигроидный напиток.

Уходить в ванную комнату на этот раз мне нет надобности.

Вот, друг читатель, перед тобой двое обнаженных: Ю. Д. Теодоров и Л. Семенова.

Вот они стоят под яркой лампой и, невольно облизываясь, сглатывая слюну, разглядывают друг друга.

Теодоров интуитивно повернулся чуть в профиль, чтобы подчеркнуть, надо думать, обоснованность своих притязаний.

Л. Семенова чуть расставила длинные ноги, бессильно опустила руки вдоль бедер; молочно белые груди целятся сосками; опущенное лоно, кажется, трепещет; светлые волосы рассыпались по плечам.

Интересно, чем эти двое сейчас займутся?

Теодоров, стоя у тахты, манит Л. Семенову пальцем: иди-ка, иди-ка сюда! и она с дрожащей улыбкой на губах подступает к нему.

Тут искушение опустить занавес. Друг-читатель уже поверхностно знаком с Теодоровым и догадывается, зачем он подзывает Лизу на тахту. (В шахматы, например, они не станут сейчас играть, это точно.) Известны также пристрастия и приемчики Теодорова. Да и сам друг-читатель не вчера родился: он много чего знает. Иное дело, что охраняет и оберегает свой ночной опыт, а не разбрасывает его по страницам, как щедрый сеятель Теодоров. Надо ли насиловать друга-читателя повторением постельных игр? Куда лучше для его здоровья, если сам он, не медля, приступит к прикладным занятиям!

Творческим процессом это называется! Продолжение огромного повествования, начатого в глубокой юности, с десятками неудачных, отброшенных вариантов, с блистательными находками и постепенным накоплением фактического материала. Могло бы надоесть такое длительное, безостановочное созидание — так нет же! Процесс неостановим.

Авторская тяга к самовыражению и познанию если вдруг и ослабевает, то тут же вновь берет свое. Ибо всегда находятся неиспользованные резервы, тонкие способы усовершенствования художественной формы. Не боюсь повториться, но тут очень важно контролировать порывы своего бесноватого: ведь Он в сущности своей ярый индивидуалист и, дай ему волю, не подумает о благе ближнего, лишь бы самому насладиться.

«Мамочки!» — вскрикивает Лиза, расширяя глаза.

«Сама просила… сильно».

«Да! Давай! Действуй, Юрка! Не бойся! Сильней!»

Технически, скажете вы, такое единение доступно каждому и никаких Америк ты не открываешь, примитивный Теодоров! Не спорю, не спорю. Но вы, мозговитые ребята, изобретатели новых половых технологий, объясните мне одну простую вещь. Отчего так часто, в самые сладкие для вас минуты, ваша женщина остается равнодушной, а то и просит вас поскорей покинуть ее лоно? Вы же в высшей степени мужественны, вы неутомимы, вы многоразовы, как «Челленджер» или «Атлантик», — куда до вас слабаку Теодорову! — так почему, повторяю, ваша подружка ждет не дождется, когда вы, наконец, разрядите свою космическую энергию и уберетесь подальше от нее? А ведь не фригидна, о, нет! зря вы ее в этом упрекаете. Предоставьте вашу подружку Теодорову. На спор, приятель, — кто проспорит, того пусть кастрируют! — что она, независимо от возраста, опыта и темперамента, запоет у меня песню любви, как это делает сейчас Лизочка Семенова. О, я знаю божественный код! Он прост и мной уже выболтан на этих страницах. Но не все, кто услышал и понял, умеют им пользоваться. А между тем на него откликнется и юная девственница, и участница греховных свальных компаний, и рекордсменка, прошедшая через супермолохи… да-а!

Лежим. Дышим. Окончание главки написано нами с Лизой в бурном, экспрессионистском стиле. Примерно так: о-о! а-а-а! у-у! мм! ох! а-ах! екалэмэнэ!.. любимый!.. милая!.. умираешь?.. не-ет! жми!.. жму!.. давай, давай, давай!

Затем оказываемся в загадочном положении и не сразу соображаем — я, во всяком случае, — как разобрать руки, ноги, головы и тела и что именно кому принадлежит. Но удается все-таки вычленить каждому свое несомненное, а чужого ни мне, ни Лизе сейчас не надо. И вот лежим почему-то валетом: она на животе, я на спине, отходим после потрясения. Я чувствую, что глаза слипаются, не могу даже поднять веки, чтобы взглянуть, сколько им осталось бабулиного благословенного самогона… ухожу, удаляюсь, сейчас исчезну. Но не дано!

«Это что за мерзость!!» — вдруг сильно, пронзительно вскрикивает Лиза. Голос такой, что подбрасывает меня на тахте.

«В чем дело?» — тоже кричу.

Лизонька сидит с перекошенным лицом, двумя пальцами держа на отлете какую-то странную белую штуковину. Я вглядываюсь.

«А что это, черт побери?!» — спрашиваю.

Лизонька кричит — нет, она все-таки не дворянка… хотя, может быть, дворянки не делали таких находок… она кричит:

«Ты что, олигофрен?! Не видишь, да? Это же менструальная повязка! Какая-то тварь оставила тебе на память! А я ткнулась в неё лицом! Лицом!»

«Не может быть», — твердо заявляю я.

«Не может быть?! По-твоему, я сама подкинула, да? Или это Иван Львович нам подложил, а? Сошлись на него!»

«Иван тут, конечно, ни при чем. Подожди, не кричи, пожалуйста. Иван тут, конечно, ни при чем. У него и «дипломата» не было, чтобы принести, — бормочу я. — Но меня в последнее время никто, кроме тебя, золотце, вроде не посещал».

«Врешь! Нагло врешь! В прошлый раз… ты раздеваться уходил… я проверила чистая ли простыня. И ничего не было! А теперь эта мерзость! — Она отшвыривает тряпицу и попадает точно на стол рядом с бутылкой. — Тут грязная тварь валялась! А я, я… позволила тебе после нее… куда угодно… Господи! Скот!» (Вот и я стал скотом.)

«Может быть, это Марусино?» — предполагаю я в отчаянии.

«Он еще шутит! Скот! Чтобы после этого я с тобой… Видеть тебя не желаю!» — вскрикивает, вскакивая с тахты, Зина. То есть Лиза, конечно, Лиза. Мчится вон из комнаты.

«Неужели на улицу? Голяком?» — испуганно думаю я. Но нет, всего лишь в ванную комнату отмываться после меня в нескольких водах.

Я встаю и закуриваю. Затем, взяв старую газету, стараясь не смотреть, чтобы не стошнило, заворачиваю в нее жуткую улику и выношу на балкон. Здесь курю, думая: «Эх, Зина, Зина! Нехорошей ты оказалась рыбачкой. На Курилах наградила триппером, а теперь вот так подвела. Что ожидать от тебя дальше? Ребенка, наверно, привезешь мне из рейса. Эх, Зина!»

В ванной с шумом льется вода. Напор такой, что трубы воют. Небо надо мной ясное и звездное; я разглядываю его с большим уважением и вниманием. Там много для меня неизвестного. «Надо было сослаться на инопланетян, на их проделки», — приходит запоздалая, невеселая мысль.

— Вот так, Илюша, — завершаю я свой рассказ.