Впечатления? О, да, они есть. Их несколько. Можно посчитать на пальцах, хватит одной руки, — и все они, образы эти живые, так или иначе связаны с бесстыдными ляжками и ягодицами… А что, нет разве этих славных частей тела на твоем родном острове? Или нелюди тут обитают, Медузы всякие Горгоны? Да одна только Лизонька с ее сахарными устами… Так! С впечатлениями ясно. Но не забывай, что ты начал писать роман «Невозможно остановиться». Это немало, согласись. Ну, а кто сказал, что за своим кухонным столом, в обществе приятелей-тараканов ты не разогнался бы куда быстрей, чем на американизированном экспрессе «Россия»? Как ни крути, Теодоров, а получается, что путешествие твое — дурь несусветная. Мудак! Ты приехал к знакомому указателю с надписями: «Направо пойдешь — хрен что найдешь. Налево пойдешь — пьянь да балдеж. Прямо пойдешь — от смерти падешь». Тут я вдруг громко хохочу.
Несколько путешественников (все путешественники, все! все, представьте, при чемоданах, такие солидные мои сограждане!) косятся на меня недоуменно: чего, мол, рыгочешь, рванина? А меня рассмешила такая мысль. Вдруг представил, что, выходя из автобуса, нахожу большую пачку денег. И что же я с ней делаю? А вот что: покупаю авиабилет до Москвы. А зачем? Как зачем! — чтобы в точности повторить свое путешествие.
Способен я на это? Пожалуй. Ну, вот: сиди тогда смирно, сопи в две дырочки и не самоедствуй. Благодари судьбу, что прилетел в том же образе, в коем улетал, при своих руках и ногах, при том же не рехнувшемся-таки, не скурвившимся-таки сердце… остальное, брат, мелкие мелочи быта, с ними справимся. Так? Ну, так, конечно, братишка! Умею я, бля буду, себя утешать и успокаивать, талантлив страшно в этом смысле.
Сопки, сопки — летние, буйно зеленые, а между ними петляет вьюн-дорога. Налево пойдешь — на материк попадешь, направо пойдешь — океан узришь, прямо пойдешь — очутишься в объятьях Лизочки. Лиза! стрелочница моя! Чуешь ли, что я магистрально приближаюсь? Готова ли, душенька, открыть зеленый свет на красном моем пути, али устроишь вдруг невообразимую аварию? Ду-у! Это я гудю. Я дудю. Ох, и быстро мчусь, аж дух захватывает! Аж глаза слезит. Ага, услышала мой стук-перестук по стыкам-перестыкам, мой зов: ду-у! — всколыхнулась, воссияла, возрадовалась. Так и надо, Теодорова. Мы же век не виделись. А ну-ка, скажу, отвечай, лукавая, какова была периодичность твоих воспоминаний о путешественнике? — Ах, — скажешь, — перец ты мой сладкий, минуточки без тебя не жила! — Пр-равиль-но! — прокаркаю я. — Молодец, однако! А я без тебя, Лиза, чего уж там минуточки, даже секундочки не жил, даже махонькой микросепулечки, даже визуально наблюдая всякие бесстыжие ягодицы и ляжки. Ибо они мне чужды. Они, Лиза, бездуховны, а ты вся лучишься кровным теплом, поняла? Складно муженек излагает?
И еще я скажу. И еще я обниму. И еще я прильну. И дочь Олька закричит: «Па-апа!» — и ты, бывшая Клавдия, — чего уж там! — вздохнешь облегченно, что я не пропал, не сгинул на путях своих, потому как, ставши бывшей, ты все равно свет в душе хранишь, я же знаю, и до конца дней своих не сможешь от меня, въедливого, избавиться. Ну, а друзья-приятели, они, само собой, не отвергнут Теодорова. Их я перво-наперво порадую просьбой о займе нескольких Ильичей на ближайшие потребности. А там, глядишь… А там Курилы наши исконные. А там, глядишь, начнет писаться-складываться, кроиться-шиться романчик мой легкомысленный, надежда душевная и услада. Тараканчики, конечно, промаршируют строем, меня приветствуя… Нет, право же, о веревке думать преждевременно. Нет, гадом буду, жизнь интересна и замечательна! Есть во мне мудрость, имеется. Я бы, будь я политиком, крупным был бы политиком. У меня при полной-то безнадеге бывают такие, брат, приступы воодушевления, что массы за мной двинулись бы, как овцы за козлом!.. А вот кто меня не встретит, так это Ваня. Но и с ним мы побеседуем, когда наведаюсь на кладбище. Подъезжаем к Тойохаре.
Последовательно. Без пропусков. Сначала подъезжаем, затем въезжаем. И вскоре пересекаем улицу Сергея Александровича, где я — читатель помнит — живу. Но я здесь не схожу — зачем! Дома меня, как известно, никто не ждет, кроме древних животных. А выхожу я в центре Тойохары, на улице имени Ильича около его же памятника, красивого и сзади, и спереди. Всегда, когда приезжаю, здороваюсь с Ильичем — и сейчас тоже. Склоняю голову, говорю: «Здравствуй, электрификатор. Рад видеть. Не похудел, не потолстел — такой же. Молодец. Держись», — и тотчас, начисто о нем забыв, направляюсь под редким дождиком в Чеховский фонд. Очень волнуюсь, словно мне предстоит встреча с самим Антоном Павловичем, писателем.
Деревянное здание времен японской колонизации. Таблички: военкомат, СП «Тайфун», СП «Надежда», арбитраж, Чеховский фонд. Темный узкий коридор. Дверь. Еще дверь. Кабинет Илюши.
Илья встает со стула, раскинув руки.
— Юраша! — восклицает он.
Именно вот так. Встает со стула, раскинув руки, и восклицает: Юраша! А мог бы хмуро взглянуть, поморщиться, кисло проговорить: «Ага, прибыл», и посмотреть при этом на часы, намекая, что приехал я раньше времени и не очень-то кстати, чем нарушаю его организационно-рабочие планы. Нет же, слышу дружеское «Юраша!» — и мы, значит, традиционно обнимаемся, как закадычные друзья Брежнев и Хоннекер… а вот поцелуи у нас, слава те Господи, не приняты.
Пора уже назвать фамилию Илюши. Фамилия у него легкая, певучая, птичья: Скворцов. А приметы его таковы. Довольно-таки высок, худощав, узколиц. Шатен с легкой преждевременной сединой. Долихоцефал. То есть обладатель удлиненного арийского черепа. Светлые, узко поставленные глаза. Лоб иссечен двумя длинными шрамами, памятками юности. Родился в 1955 году в городе, как помнит читатель, Кисловодске. (Найти и обезвредить.)
Улыбаясь, садимся мы напротив друг друга, закуриваем, и происходит такой примерно разговор.
ИЛЮША. Ну, как съездил?
ЮРАША. А знаешь, ничего. У тебя деньги есть, Илюша?
И. А знаешь, нет. Но найдем. А зачем тебе?
Ю. А пива, знаешь, хочется. Вообще, без денег плохо.
И. Без пива хорошо. Мы тут не пьем. Работаем. В Малеевке был?
Ю. Не получилось.
И. А почему?
Ю. А далеко она. Не доберешься.
И. Понятно.
Ю. Зато я Костю Киселева видел. Но недолго.
И. Как он?
Ю. Плохо себя ведет. Дерется.
И. А мы хорошо себя ведем. Не пьем, не деремся. На Курилы поедешь?
Ю. Еще бы!
И. Ты, я, Митя, Андрей. Такая бригада.
Ю. Хорошая.
И. Женщин не будем брать.
Ю. Правильно. Ну их!
И. Ты вообще-то сколько отсутствовал, Юраша? Мне показалось, что не очень долго.
Ю. А что там делать? Там неинтересно. У нас лучше.
И. Конечно.
Ю. Мной никто не интересовался?
И. Да вроде нет. А кто?
Ю. Ну, кто-нибудь.
И. Вроде нет. (Пауза.) Пива, значит, хочешь?
Ю. Хочу.
И. Вот ты какой! Мы вот не пьем, и ничего. А ты вот приехал, и сразу тебе надо пива. Без пива не можешь.
Ю. Ну, кончай, Илюша.
И. А мы не пьем, и ничего. (Встает.) Работаем. Дела решаем. (Открывает сейф.) Зачем тебе деньги? Тебе без денег лучше. Зачем они тебе?
Ю. (обиженно.) Я тоже человек.
И. Мы вот не пьем и хорошо себя чувствуем. Деньги казенные, Юраша. Сколько?
Ю. Ну, это самое…
Такой примерно разговор. Выкинем сутки. Нет, двое. Может, даже трое, если правильно посчитать. День сменяется ночью, в этом нет ничего необычного, и превращается в другой. Нормальное явление, всем знакомое. Главное тут не пугаться их неотличимой похожести, странной скоротечности. Вообще-то дни-близнецы, но у одного как бы не хватает ног, у другого рук, а третий вообще без туловища. Дни-уродцы. Родились, порадовали и умерли. Так бывает? Да. Я вам говорю: да. Но пугаться не надо. Не стоит себя казнить: вот, мол, сколько дней загубил! А надо мудро сообразить, что они, эти дни-близнецы, коротышки, в любом случае утекли бы, исчезли, испарились, умчались бы по своему невероятному космическому коридору в тартарары, в никуда, так ведь? Люди благонамеренные тоже не смогли удержать их при себе. Все мы идем нога в ногу — вот что утешает. Но сердцу, простите меня за пошлость, не прикажешь: оно бьется разболтанно — то стучит в ребра, то затихает, то опять срывается с места. Мысль можно утихомирить, хотя и сложно, а этот движок не тобой-таки запущен, не тобой управляем. Кровь, например, гонят явно не туда, куда надо. Кажется, хлынет сейчас из ушей и носа, алая моя. А руки почему-то немеют и ноги тоже.
