— Здравствуйте, — говорю я в приотворенную дверь.
— Здравствуйте. Вы ко мне?
— Да нет, я так… знакомлюсь. Вы извините. Вы работайте, пожалуйста, — разрешаю я ей работать.
Пока разговоры были не слишком содержательными. Никто пока не бросился мне на шею, не закричал: «Теодоров!», и я, выйдя в коридор, иду в глубину дома. На пороге аппаратной оглядываюсь. Так и есть! Три — да, три! — женщины вышли из того кабинета и наблюдают за моим продвижением. Интересно им. Очень. Что за странная личность с загадочными повадками бродит по их владениям? А в самом деле!
Аппаратная та же, с теми же, кажется, магнитофонами, но операторши опять-таки незнакомые, чужие, неродные: эвенка и русская, обе в годах, Лиза.
— Здравствуйте, — приветствую я их с порога.
Понятное дело, они отвечают «здравствуйте» и спрашивают «вам кого?».
— Слушайте, — решаю я слегка усложнить диалог, — в этой организации работает Вика Дорожко?
— Виктория Семеновна? — переспрашивает эвенка.
— Ну да. Виктория Семеновна.
— Да, работает. Она сейчас на записи в студии.
— Правда?! — озаряюсь я улыбкой. — А можно… позвольте, я посмотрю через стекло. Мне… это самое… очень надо.
Они переглядываются. Русская тетя пожимает плечами в сиреневом халате.
— Вообще-то здесь посторонним нельзя. Ну, глядите, пока они готовятся.
Я прохожу через аппаратную… на цыпочках почему-то иду, словно подкрадываясь к дичи… заглядываю осторожно из-за угла в широкое студийное окно. Там за пультом сидят, склонив головы над листами бумаги, две… да, Лиза, да! Беседуют о чем-то. Губы их безмолвно шевелятся.
— А где же Виктория Семеновна? — громко недоумеваю я, оборачиваясь.
— А вы что, не знаете ее? — спрашивает русская операторша, подходя. — Вон, которая слева, в жакете.
— Бросьте! — говорю я и зримо, по-видимому, бледнею. Ну, не бледною, а меняюсь, наверно, в лице, чем сильно удивляю ее.
— Ну да, — утверждает. — Дорожко. Она.
Господь видит… Господь знает, что все ожидал Теодоров. Не рассчитывал я, конечно, на встречу с прежней милой, белокурой Викой, чувствуя все-таки ход времени. Но чтобы милая, белокурая, пухленькая Вика обернулась вдруг, как оборотень, этой толстолицей, пышнотелой, крашеной дамой, этой анти-Викой, этой злой, неталантливой пародией на Вику… я представить не мог. Ну, не мог!
И я поспешно отодвигаюсь от окна, лезу в карман за сигаретами и в растерянности, в смятенных чувствах хочу закурить.
— Здесь нельзя! — в голос говорят обе операторши, наблюдая за мной.
— Ага, нельзя. Правильно! — каркаю я. — А было можно. Раньше.
— Валечка! — раздается сильный, густой голос через студийный микрофон. — Мы готовы. Давай попробуем.
Я замираю.
— Это Вика говорит? — спрашиваю.
— Ну да. Кто же!
— Так я вам и поверил, — бормочу я и поспешно выхожу в коридор.
Я действительно в смятении, напуган даже. Что же происходит? Почему время так безжалостно обошлось с Викой Дорожко — милой, белокурой, пухленькой девушкой, такой, помнится, смешливой в самые ответственные моменты? Многодетная мать наверняка… может быть, уже мать-героиня? Господь, дай мне понять твой замысел! Неужели хочешь на живом примере убедить Теодорова, что и сам он непоправимо иной, чем прежде, что пора уже раз и навсегда поставить на прошлом могильный крест с надписью «увы, увы!»?..
Ждать — не ждать? — думаю, затягиваясь дымом. А зачем ждать? Что мы скажем друг другу в нынешних, таких разных, весовых и интеллектуальных, надо полагать, категориях! Невозможность прикоснуться, и обнять, и распалиться молодым огнем… Горькие сожаления… Тоска и страх… О нет, дорогая Вика! Прости меня, но я сбегу позорно… как тот Гарун с поля брани, где некогда перемешивалась и струилась алая кровь, а ныне лишь печальная трава-мурава да подорожники… Прощай!
Но та ничего себе девица с накрашенными губами успевает перехватить меня на выходе.
— А кого вы все-таки искали? — интересуется она, появляясь из кабинета.
— А-а! — машу я рукой. — Заскок, девушка. Не туда попал. А вот интересно, девушка, не могли бы мы встретиться сегодня вечером?
— Ого! — слегка отступает она.
— А что? Я человек приезжий, вы местная. Нам есть о чем поговорить. Короче, девушка, в шесть вечера на спуске к реке, идет? — предлагаю я с каким-то отчаянием.
— Но я же вас совсем не знаю.
— Я тоже — вас. Но это даже хорошо! Надо срочно познакомиться, а то никогда больше не встретимся, представляете? Ужас!
— Странный вы… или пьяный.
— Странный, — выбираю я лучшее из двух. — В шесть на лестнице, договорились. Все о себе расскажу, ничего не утаю, верьте!
И провожаемый ее взглядом — недоумевающим, надо полагать, — выхожу из этого женского накопителя, из этого Дома радио, а лучше сказать — Дома призраков. Дома теней, где такому, как я, нынешнему Теодорову, места уже нет.
Не удивляюсь, что солнце скрылось за тучами. Еще бы ему не скрыться!
Мой внутренний свет тоже ведь погас. Я иду подавленный, пасмурный, опять сирота горемычная. Маленькая теплится надежда на Лену Абрамову: может быть, ей удалось совладать со временем, не поддаться необратимому кладбищенскому тлену? Но сомнительно. Лучше подготовиться сразу. Забыть ту Лену Абрамову (короткая стрижка, темная челочка, яркая улыбка, ловкая гимнастическая фигурка) и представить самое наихудшее: сморщенное, как печеное яблоко, личико, редкие волосенки, венозные икры, дряблые опавшие груди… забудем также звонкий, легкий говорок, а услышим скрипучую, медлительную речь многолетней функционерки… ну, и не следует ли тебе, Теодоров, повернуть, пока не поздно, к дому художника, а еще лучше в аэропорт?
Но иду, безвольно тащусь, самого себя веду к очередному потрясению, обрекаю вроде бы на новый ужас. Исполком! Деревянное, старое двухэтажное здание. В этих стенах Лена Абрамова начала юным инструктором отдела культуры и, пересаживаясь со стула на стул, из кресла в кресло, постепенно старея, дослужилась, как я понимаю, до заместителя председателя. У-у, как страшно входить к такому большому руководителю! Как осторожно надо дышать в таких высоких, незамутненных сферах!..
— Елена Александровна у себя? — навожу я справку у миловидной секретарши-эвеночки.
Елена Александровна у себя. Но у нее, ясное дело, совещание.
— И долго продлится?
— Этого я не знаю.
— Тогда вот что, девушка. — Я присаживаюсь на стул, достаю из куртки блокнот (есть у меня блокнот, есть!), ручку (есть и ручка!) и, на миг задумавшись, пишу на вырванном листе: «Дорогая Ленуля! Я срочно нуждаюсь в домашнем тепле и ласке. Ю. Теодоров». Протягиваю секретарше, свернув лист вчетверо. — Передайте Елене Александровне прямо в руки. Это очень важно. Она в курсе дела. Прямо ей в руки!
Чуть помедлив, секретарша — ну, миловидная, ну, что с ней поделаешь! — записку мою берет и скрывается в кабинете. Отсутствует она минуты так две, не больше, — и вот появляется, миловидная по-прежнему, и протягивает мне свернутый листок.
На листке одно слово — твердое, директивное, недвусмысленное: «Подожди!»
Что ж, это уже кое-что. Текст приемлемый, и я слегка ободряюсь. Заместитель председателя окрисполкома могла написать и нечто иное, например: «Пошел вон, старый маразматик!», или иезуитское: «Этот вопрос не в моей компетенции», или служебно-деловое: «Удовлетворить не представляется возможным», а то взять да и натравить на меня местную полицию нравов… а почему нет? Не исключено также, что Лена Абрамова попросила меня подождать, чтобы высказать один на один свое негодование и пресечь дальнейшие мои подлые поползновения… а почему нет?
Все-таки слегка, повторяю, ободренный, я пристаю к хорошенькой (но глупенькой, Лиза, очень глупенькой) секретарше-эвеночке с провокационными вопросами: а как ее начальница, очень ли она сурова? любит ли она дисциплину и порядок? часто ли улыбается? а позволяет ли себе, положим, рукоприкладствовать? а красива ли она? а сколько у нее детей? — и разговорившись, чуть было не предлагаю миловидной встретиться сегодня в шесть часов на спуске к реке… Но тут из кабинета начинает выходить деловой люд… я отворачиваюсь на всякий случай, чтобы не узнал кто-нибудь из бывших знакомых. И вот звонок из кабинета вызывает секретаршу (о, какая конспирация!). Вот эвеночка возвращается и почтительно говорит:
