-Из гноя зарождается новая жизнь, о, как это восхитительно! – послышался сзади голос араба.
Я повернулся. Промелькнул блеск клинка шамшира…
В холодном поту да с исступленным криком я пробудился на мягкой койке. Гонимый пережитками видений, кои побуждали к слепорождённой борьбе за жизнь, хотел было вскочить с места, но к ужасу своему не смог взметнуть длань подалее локтя. Некто чрезмерно расчетливый подсуетился сковать меня прочной бечевой, во время беспамятства. Последующие моменты я, пребывая в завесе незрячести, тщетно тужился вырваться из спасительного плена. Я сеял тёплую ауру помещения, обильной бранью, водружённой необузданной яростью, с коей хотелось бы вспарывать воздух десницами, и коя отягощалась крепостью пут.
Неистовства мои были приостановлены нагрянувшей болью в области затылка. Я вертелся с боку на бок в стремлении унять колкое биение. Чувство было сродни страшному сну, виданному в юности, где мой набожный отец пытался засечь матушку, чья голова неведомым образом поросла опарышами. Они спадали с её истекших очей, роем копошились в гниющих устах, и мерзостно сокращаясь, выглядывали из проушин на челе, висках и затылке. Взмолясь к небесам о милостыни, коль по роковой ошибке принял недуг благоверной за поселение беса, отец беспрерывно наносил удары топором, отсекая материнские конечности. Кровь буйно струилась и окрашивала интерьер залы в греховный багрянец. Всё это время, я недвижимо восседал на коленях в дальнем углу, будучи не в меру ошеломлен зрелищем рдяной вакханалии. Когда же отчая длань нанесла финальный удар, раскроивший материнский череп, он неожиданно перевёл взор в мою сторону и зычно погрозил «ах ты детище бесовское, доколе здрав я, опочиешь и ты». Перемаранный кровью да клочьями плоти убиенной супруги, тот зашагал ко мне с бердышом наперевес. Я перепугался насмерть, вскочил с места и ринулся к двери, но та не поддавалась. Отец схватил меня за плечо и отбросил на пол. Высясь надо мной, тот с немыслимой удалью воздел топор и нанёс удар! Затем я проснулся средь ночи и метнулся к окну, дабы глотнуть свежего эфира.
Перед глазами калейдоскопом вращались диковинные картины: под натиском геенской мощи причудливые башни и расписные колонны обращались в бранную груду камней, а иже с ними утрачивали стать и могущественные стены, древние храмы, библиотеки и университеты. Гибельная волна сплошь окутывала долы, когда же смертельные пары улетучивались, то на месте цветущих краев, зияя черным тленом, мертвела выжженная пустыня. А чрез века, руины сказочного града становились пристанищем рогатых бесов, чьи клыки тысячелетиями стачивались о людскую кость.
Внезапно я услышал, как некто с удалью распахнул двери, чей душераздирающий скрип моментально развеял злосчастные образы. Видимость воротилась ко мне. Вокруг меня столпилась дюжина мужей в пёстрых туниках, отделанных блестящим орнаментом, да с тюрбанами на голове. Их смуглые лица и темные очи, в ввиду моей непривычки к темнокожим, вселяли недоверие. Дело в том, что бытие мое в больше степени протекало в Калуге, в окружении ясноглазых вятичей. Такими были мои родители, слуги мои, барышня коей я намеревался предложить руку и сердце, да и сам я, наконец, был таков. В виду горького опыта, полученного накануне, я пришёл к заключению, что это были арабы и, важно отметить, проявляли благосклонность, в отличие от их безумного единородца. Они взирали на меня приязненным, полным благого потрясения взглядом, поскольку русые инородцы нечасто забредали в здешнюю юдоль.
Комната наполовину пустовала, на полу аккуратно были разложены подушки поверх ковров, со стен свисали бархатные гобелены, расписанные арабским узором, а на маленьких столиках красовалась кухонная утварь. Воздух был пропитан благовонием лаванды, а из-за занавесок в комнату струились тонкие ленточки света. При виде сей благодати, недоразумение, сопряжённое с несусветной отрадой, баламутили разум: после жарчайшей пустыни, немоты, глада и жажды, оказаться в уютной комнатушке, в окружении благоразумных людей... Но как же буря и чудовища пришедшие с ней? Это мне ещё предстояло выяснить.
В комнату вбежал юноша, держа в руках расписной графин. Седовласый мавр велел ему напоить и развязать меня. Я с тревогой обсматривал свои десницы, ибо после всех падших на долю мою напастей, ручаться за их целостность я не мог. Но, то были всего лишь раны, неглубокие порезы да ссадины в некоторых местах; пальцы и перепонки – то что, порождало недюжинную тревогу, - находились в сохранности. И я с облегчением вздохнул.
Простояв кое-то время, арабские судари покинули помещение, оставив меня наедине с юношей. Последующие дни я провел исключительно в его обществе. И стоило бы напомнить, что по невообразимому закону я прекрасно смыслил в чуждом мне ранее диалекте, и мог свободно выражать мысли на нем. Юнца величали Хакимом, пятнадцать лет отроду, привыкший, как говорится, к спартанской обстановке. Общение наше протекало в форме рондо, где рефреном являлось лишь время снеди. Тот неусыпно рассказывал мне о причудах и странностях своего мира и требовал от меня того же.
Юноша поведал о том, как попал я к ним. Сам он приходился приемным сыном, а по совместительству и правой рукой одного из преуспевающих купцов на всем полуострове. Совсем недавно их караван воротился с югов. Путь их пролегал чрез красную пустыню, называемую Руб-Эль-Хали, где по поверьям гнездились чёрные бесы краха. На дворе стояло сумрачное время мракобесий и посему отец Хакима, отправляясь в странствия, всегда заручался большим отрядом воинов и брал с собой, по меньшей мере, одного муллу. Два дня и две ночи караван шел своим ходом, не встречая каких-либо преград на пути; по ночам муллы освящали каждого воителя. С заходом солнца, на горизонте нарождались блещущие огоньки, преисполняя страхом души караванщиков. Ни один из вояк тогда не осмеливался отпустить рукоять своего шамшира.
На третий день пришлось устроить привал, дабы уступить дорогу буре, что направлялась с юго-запада на северо-восток. Это был тот самый зловещий буран, в чреве которого бесновалось племя ужасающих тварей. Выходит, неспроста Руб-Эль-Хали слыла недоброй молвой среди путешественников, торговцев и обыденного люда. Но Хаким отметил, что никаких явственных доказательств доселе никто не приводил, - просто поверье. С уходом бури далеко на северо-восток, караван вновь двинулся в путь. Оставшуюся дорогу проделали в полнейшем безмолвии. Хаким признавался: природный настрой пустыни невольно нагнетал богохульные мысли и вселял в сознание навязчивые образы потусторонних кошмаров. Тем не менее, великодушием провидения, всем членам караванной команды удалось покинуть средоточие безумства целыми и невредимыми. На северо-западе Руб-Эль-Хали, один из передовых верблюдов, кой добился подобного чина за повиновение и усидчивость, неожиданно заупрямился, сбросил наездника и престранно зафыркал на темноватый бугор в песке. Отец Хакима велел осмотреть объект вызвавший негодование у мудрого животного. «Это человек! Он дышит! Скорее, лекаря сюда, - затрубил один из воинов». Караванный лекарь незамедлительно ринулся к месту находки. Это был я!.. сильно исхудавший, мучаемый обезвоживанием, истерзанный и подавленный, но все же живой! По словам Хакима, со времени находки в пустыне и до поры исцеления, меня нещадно лихорадило, и слугам пришлось применить бечёвки, дабы лекарь мог поить меня водой и неким живительным варевом. На пятый день Хаким получил задание присматривать за мной. На мой вопрос «откуда такие почести к инородцу», юнец ответил, мол, накануне отцу привиделся сон, где он бродил по зеленному берегу, поросшему «черно-белыми деревьями» и высокой травой, чуть севернее, на холме возвышался чудесного вида дом. Ноги несли его к дощатому причалу, где он находил загадочное письмо, содержащее странную просьбу: спасти в пустыне чужеземца, коему отведена пророческая судьба. Засим было сказано «не тщись искать его, он сам тебя найдет, просто следуй тропой своей». Во время рассказа, я моментально сделал вывод, что и тут, стало быть, имеют место потусторонние подоплеки. «Берег, поросший черно- белыми деревьями и высокой травой» - то брег пруда моего пруда, где красуется дощатый причал, и растут чудные березы. А белый дом чудесного вида на северном холме... ну конечно, - это же моя усадьба! Провидению до некой поры было угодно сдерживать меня в рутине разумного бытия, ввиду отведенного мне, как подчеркнул Хаким, пророческого удела.
