Дерзновенный араб все ещё не спускал глаз, временами поглядывая то на лезвие, то на меня.  Я поднял руки в знак своей безоружности  и отсутствия дурных намерений. Незнакомец приподнял брови, и вены исчезли с его запёкшего чела. Он обернулся на юго-запад и овеял пустынную ширь с недюжинным подозрением. Уж ни сошёлся ли араб со мной во мнении насчёт диковинных песчаных струек? Немного помешкав, тот, наконец, он убрал шамшир  обратно в ножны  и побрел вниз с бархана на северо-восток, - в ту сторону, куда совсем недавно низвергал град проклятий и брани.  Приложив немало мощи, я встал на ноги и последовал за ним с возрождённым чувством  осмотрительности.  В раздумьях созревали  иглистые доводы, гласящие, что араб счел мою шкуру «чрезмерно недостойной» и спустился с бархана, дабы отдать приказ своим головорезам обчистить и растерзать меня.  Уразуметь, что все это лишь плод дьявольского и безустанного в  своём разгуле воображения,  мне удалось, достигнув северо-восточного склона песчаного холма. Чашей излияния брани оказалась не гурьба разбойников, а лишь невинный верблюд, кой чрезмерно долго справлял малую надобность.  Впервые, за  время каторжных странствований,   лицо моё  прояснила улыбка.

     Хромой поступью, да всхлипывая на каждом шагу, я направился к месту, где безумный наездник поправлял узду скакуну. Ценности во мне араб не заприметил, токмо искоса одарял равнодушным взглядом, вслед за чем возвращался к работе. Я подошёл к нему, схватил за  локоть и принялся неистово упрашивать, дабы тот взял меня в путь. Меня  даже не интересовала конечная точка  маршрута, ибо всяка бесовщина виделась краше гибели в песках. К своему удивлению и немалому ужасу, я вдруг  заговорил на абсолютно чуждом наречии, хотя и мыслил на родном русском языке. Немало дивясь наваждению иного слога,  я обещал арабу знатную плату и часть своих земель, коль тот вызволит меня из пустыни. Не всякого рода самодур в силах отвергнуть столь баснословную плату. Однако  на нечестивца, чей рассудок обветшал для мирских утех, пуще кафтана, что сидел на нём,  уловки не действовали.  В порыве отчаяния я стал трясти  истукана за локоть моля о помощи и снисхождении. Наконец, араб  соблаговолил обернуться в мою сторону. Он нахмурил брови и указал  корявым пальцем на юго-запад, я отвёл взор  и обомлел от узренного  кошмара.  На нас, сотрясая геенским ревом пустыню, надвигалась чудовищная и неумолимая в своей безудержности песчаная буря, - незыблемая и смертельная,  точно чумной дым, исторгаемый из чрева катабасиса.  В сопровождении язвенного нимба молний, песчаные столпы рвались ввысь чуть ли не до самого неба. Настоящий ад, порожденный силами природы, надвигался на нас, расстеливши во все дали свою  тлетворную ауру.  И даже ныне, во время письма, длань моя и иже с ней  сознание дрогнут, когда в памяти всплывает колоссальный в своей кошмарности облик стихии.

     -Заккумы, - сипло прошипел он.

       Расстояние между нами и бурей, располагало к тому,  чтобы  оседлать  верблюда и стремглав помчаться прочь от песчаного безумия. Ошеломленный доселе невиданной жутью, я сжал десницу араба, что было мощи, и принялся умолять его. И вновь столкнулся с неучтивым, сияющим пустотой взглядом. Когда же араб вскочил на верблюда, то я, наплевав на дворянскую честь, пал ниц перед ним и животным, в стремлениях возжечь в нем искру жалости. Я молил безумца  с искренностью, с коей не тягался бы и  Флягин,  умоляющий христианских миссионеров вызволить его из плена татарского.  Безумец  хлестнул верблюда и умчался вдаль. А я, оскорблённый и раненный,  все ещё стоял на коленях и ревел как дите.

      Буря неуклонно наступала. Я забрался обратно на вершину бархана.  Огромные песчаные волны вздымались  ввысь,  и рассыпались на крупицы, порождая новые.  Но что-то, опричь мощи и вздымающих к небу фигур песка,  обличало противоестественную сущность  пустынного катаклизма.  Невзирая на скудные знания о музыке, я  выказал ряд факторов. Богомерзкому реву урагана  аккомпанировали несколько партий: первая принадлежала  плещущему  до небес песку, вторая, солирующая, – вою ветра, третья, - барабанная дробь, – раскатам грома. А чьи же порочные десницы сеяли  скрежет, цоканье, перетекающие в  какофонию четвертой партии? Ответы на сей вопрос был найден по сокращению расстояния меж мной и бурей. Стоило обострить взор, как чувство безбрежного потрясения сызнова овладело мной.  В чреве песчаного хаоса, под прикрытием беспроглядного тумана я узрел легионы тех самых  тварей, что обитали на дне космического колодца. И я обязан воздать хвалу  своему разуму, за преданность и стойкость при виде орд ярящихся демонов, веками обгладывавших кости заблужших меж мирами путников. Я улавливал взглядом все более и более диковинных представителей невиданной расы. Оголтелая несуразица горней гнильцы, толкаясь и давя мерзейшим подобием конечностей своих сокровников, иные  из коих   являли варварское насмехательство над  понятием жизни,  с сатанинским гвалтом приближалась ко мне.

      Пропади всё пропадом, - подумал я, - я не собираюсь  умирать.   Моментально вскочив  на ноги, я ринулся  здравой прытью на северо-восток. Но, как бы я не тщился, как бы  страх не приурочивал меня,  пешим ходом от бури не ускользнуть! Она и они все ближе и ближе, слух закупорил пронзительный  скрежет иже с богомерзким гоготанием древовидных тварей, коих безумный араб окрестил Заккумами. Вихревый шквал опрокинул меня оземь, и стал я ползти точно раненное животное. Провидение смилостивилось, - оно окормило очи мои песком, огородив от пагубно близкого взгляда на чудовищ.

   Слышимость окончательно поникла в жутких раскатах грома, и я почувствовал прикосновение колких десниц на щиколотке.

3

Как безотрадно было сызнова впадать в омут бесчувствия, ибо в такие  моменты  совладать ранимой душой было непомерно тяжко, в то время, как мертвящий лик беспредельного страха усиливал натиск.  Мне виделась оказия на бархане в совсем иных тонах: вновь я возвращался в красную пустыню; претерпевал вереницу недугов;  видел людскую фигуру на вершине бархана; окликал её, но  вместо супротивного безумца, ко мне оборачивалась жуткая тварь и сокрушительным ударом склизкого щупальца, что  произрастало из лоснящейся чернью пасти, повергала меня оземь. Удар приносил с  собой  слепую боль. Упав  ничком, я, порядком опешив,  принялся  лихорадочно ёрзать на месте в стараниях перелечь на спину. Когда же мне это удалось, я завидел, как тварь, невыразимым способом, начинала разрастаться в размере.  Мрак скоропостижно охватывал пустыню: небо поникло в  ядовито багровый цвет, а тяжёлый воздух заполонили монотонные гулы демонического бытия. Загрохотала канонада громовых раскатов. В небе, точно язва на недужном стане, расширилась овальная брешь,  и зловещие тучи   завели свой порочный хоровод вокруг нее, точно предвещая  бурю.  Песок обернулся  в твердую сажу, соседние барханы  - в черные скалы. Меж тем ранившая меня тварь продолжала расти все выше и выше, пока не обратилась в  линейный поток  мертвенного света,   вперившийся во чрево небесной воронки. И забурлили меж скал  стремнины мутной жижи, от коей кипящим потомком вздымались ввысь клубни непроглядной вони. Корчась от боли, я подтянулся к краю  скалы,  и  чуть было не озверел от необъятного, неисчерпаемого  смрада.  Зрелище, представшее моему взору, было столь богомерзко и отвратительно, что всякому  художнику из рода людского, сколь далеко бы не зашедшему в своих изощрениях,  пришлось бы основательно поразмыслить, прежде чем воплотить ЭТО на полотне.  Я невольно стал свидетелем рождения непостижимого по своей   омерзительности чада. Из зловонной пучины один за другим показались:  сморщенная голова,  она же и тельце, с  дрыгающимися отростками по бокам, отвратительные ручки, хвост…