Меня сковывала сильнейшая немота, как если бы плоть под влиянием чар обернулась камнем. Понемногу яснеющее сознание забило тревогу, точно загнанный в клетку зверь. Мне не под силу воплотить на бумаге тяжбу первых минут: бесноватый паралич одолевал все мышцы. Глаза обмерли. Это непередаваемое ощущение: живой разум, заточен в темницу мертвенно-каменного тела! в такие моменты, пожалуй, и смерть бы сочлась за проявление высшего милосердия.
(Выцветшие строки…)
Однако заморить меня немотой и сумасбродством не входило в намерения чуждых божеств. Мало-помалу стали оправляться мышцы рук, так что спустя некоторое время я мог с меньшим трудом сжимать и разжимать кулаки. Токмо глаза по-прежнему не отвечали на веления разума. Вскоре, к немалой радости, торжество воскрешения коснулось и ног. Изначально, прилив воли, наполнял тело тонкими струями бодрости, когда же они слились в единый и шумный ручей, я решил, наперекор несоизмеримой слабости, принять хоть какие-то меры, дабы приподняться со жгучей поверхности, на коей лежал.
Первая попытка, что немудрено, успехом не увенчалась, ровным счетом, как и вторая, третья, четвертая, пятая... Обстоятельства отягощались неимением рычага или перекладины, ухватившись за который я мог бы встать, а зыбучая песчаная, как мне подсказывало осязание, поверхность не годилась для опоры, на случай попытки отжаться от земли.
Оставалось уповать на последний шанс. И подведи он меня, век бы воли не видал в каторжной чуме безрассудства. Я вспомнил, Оку, её размеренное и гармоничное течение; вспомнил вечерние посиделки с кокеткой Катей, когда каждый миг блистал экой феерией незыблемых чувств; вспомнил так же свою оранжерею. Мысли о возвращении в былое благоденствие, подпитывали мужество до самого конца. Я скрестил пальцы рук на затылке, прижал подбородок к груди и дал такую тягу, с которой может сравниться, ну разве что сила бурлаков тянущих расшиву. Первые три попытки окончились полным крахом, зато четвертая обернулась для меня двойным успехом: во-первых, я, наконец, принял положение, сидя, а во вторых, я прозрел!
Было бы сущей нелепостью рассматривать представшую взору панораму, как очередной виток тесьмы предшествующих заключений. Меня окружали громоздившиеся друг на друга песчаные гребни. Они высились повсюду и окаймляли горизонт. Красное солнце с изощрённым пристрастием испепеляло округу, а кипящий воздух прожигал ноздри яко раскалённое олово. Я находился в чуждом мне краю - в гибельно красной пустыне, необъятной, неприветливой и безмолвной точно сама смерть. Гонимый свирепым гладом и жаждой, я подняться на ноги и побрёл в ближайшие окрестности. Кончено, деяние это не граничило со смыслом, но, всяко, прельщало куда более, чем праздное гниение на месте. Вокруг властвовал унылый тропический пейзаж: ни единого деревца или ручейка, лишь возвышающиеся вокруг да около, песчаные исполины. Натуженная опасливость жалила мысли неверием в иссохшую безмятежность обстановки, она тщилась выискать иную, сокрытую явь происходящего. Верности ради стоит отметить, что дьявольское недоверие обладало и светлой стороной: оно понуждало меня колотить пустоту, в надежде выбраться к гипотетическим воротам, высящимся на рубеже былой жизни и песчаного забвения. Темная же сторона, как отметил ранее, внушала скрытую угрозу в лживом молчании барханов. Что если они, - казалось бы, безобидные олицетворения пустынного рельефа, - в действительности имеют совсем иную природу, - природу темного и древнего разума, что поджидал нас за гранью реальности? Мои страхи к одушевленной и хищной яви барханов, распалялись краткими песочными струями, учащенно скатывающимися с вершин. Уж не дрожь ли неведомого чудища порождала их?
Ноги шли наперекос друг другу. Зигзаговидной походкой, да крепко сцепив руками недужившую голову, я направился к вершине ближайшего бархана. Треклятая жара, приумножила натиск так, что с каждой минутой требовалось приложить все больше усилий, дабы сделать шаг. Должно быть, я походил на гордую шхуну, чьи белоснежные паруса, в пику всем напастям погоды, продолжали тянуться ввысь из бурлящей пучины.
А у подножья ближайшего бархана, когда изнеможение захлестнуло через край, стало ясно, что вверх, в моем положении, забраться людским методом не получится. Оставалось лишь ползти, сподобившись мерзкому насекомому. И благо, маячившая в раздумье надежда, могла сподвигнуть на любые унижения. Я наклонился, уперся руками в песок и пополз к вершине. И тут я, впервые за все время странствования по этим окаянным чертогам безумства, залился слезами. Дикий рев отчаяния и ужаса эхом пронёсся над вершинами барханов. Вот так вот, накануне я втихаря насмехался над паршивой крестьянкой, овдовевшей за бунтарские наклонности муженька, а нынче сам был пронизан чувством, подле которого горесть потери близких покажется упоительным сном.
Я продолжал ползти, яростно швыряя песок по сторонам. Одежда обернулась сплошными лохмотьями, страшно было представить, как я гляжусь со стороны: молодой человек, облачённый в бедняцкое тряпьё, ползет вверх по песчаному склону, одержимый неистовым рёвом, в след которому, с реющим чёрным знаменем в руках, шествовало безрассудство. Я почти было добрался до вершины бархана, как вдруг меня постигла неудача - не сумев совладать гневом, я, превзойдя себя в ярости, с коей безудержно и бессмысленно швырял песок в стороны, не удержался на склоне и кубарем покатился вниз. Ритмичный хруст суставов и костей рокотал меж барханов. В небо, что не доля, устремлялись яростные вопли. Я опасаюсь что времени, отведённого на изложение сего письма, непозволительно мало для полного описания дьявольской боли, усиливавшейся с каждым переворотом.
Приземлился я лицом в раскаленный песок и где-то с полминуты лежал бездыханный, засим моментально оклемался, вскочил на ноги и одарил солнечное небо добротной порцией брани. Но не тут-то было. На северо-востоке, на вершине одного их барханов, мой взгляд столкнулся с человеческой фигурой. Одно горемычное чудо краше другого, - подумал я. Разум буквально низвергнулся в стремнины упований, невзирая на сомнения, относительно людской принадлежности фигуры. Однако и на мираж она не походила. Когда же я приметил, что фигура неблагосклонно обращалась к кому-то на противоположном склоне бархана, то выбросил из головы все неясности и стремглав заковылял в её сторону. Будь то даже главарь пустынных разбойников, славящийся омерзительным обхождением с подданными, я все равно тщился поговорить с ним. Незнакомец был облачен в потрепанный арабский кафтан, подчеркивающий его сутулую фигуру. Потускневший орнамент на рукавах свидетельствовал о некогда былом величии одеяния. Головным убором незнакомца был ветхий платок, опоясанный кожаными жгутами на макушке.
Движимый безрассудным упорством, я одолел расстояние до вершины ближайшего к северо-востоку бархана, где стоял загадочный арабский сударь. Порою, изощрённой порцией бездумной любови к бытию и слепого упования на спасительный проблеск, можно перебороть и самый ярый недуг. Мне удалось приблизиться к арабу почти бесшумно. Во многом тому сопутствовал безудержный гнев, изливающийся в адрес бедняги на противоположном склоне – бесноватым ором незнакомец заглушал самого себя. Стоя на шаг позади озверевшего смутьяна, я кое-то время робел окликнуть его, ибо колкие узы предосудительности несколько укрощали слепорождённый запал стремлений. А вдруг ко мне обернется, не человек, а бесформенная масса с расползающимися в стороны воронёнными щупальцами, или, того хуже, - сгусток зловещего морока? Рисковать нечем, - подумал я, обратив трепет вспять, - краше быть в мгновение ока растерзанным неведомой тварью, нежели томительно гибнуть в агонии жажды и крепнущего умопомрачения. С оными думами, я робко дернул юродивого за плечо. В ответ получил сокрушительный удар локтем с разворота и пал оземь! Хотел было встать и проучить нечестивца, но все благородные позывы вытрясла дрожь, порождённая чувством жгучей стали клинка у выи. Тот смотрел на меня обезумевшими зеницами, точно в недалёком прошлом был очевидцем грандиозного катаклизма. От напряжения чело умалишённого поросло паутиной вен, а зубы зловеще скрежетали сквозь повязку, прикрывавшую нижнюю половину лица – бедняга давненько увяз в трясине безрассудства, и нечто извне все это время морило его разум безмерными ужасами. Оно брало его в путешествие по тёмным чертогам султана всех демонов, заставляло лицезреть, как под влиянием колоссальной мощи рушится некогда величавый город Сарнат и как океанские пучины нещадно поглощают таинственный Р’льех. В глубине души я проклинал умалишённого араба, самым что ни наесть острейшим злословием, не ведая о вышеупомянутых событиях.
