— Пока что вернулся он.
— Что-нибудь зашевелилось в твоём сердце, Верунь? — насторожился Хромов.
— Ничего… кроме боли. И обиды…
— Порвал бы… как Тузик грелку… — добавил от себя Юрий Максимович.
— А что Словцов? Ясно ведь — это он тебя вызвал? — переключилась Вера.
— А что Словцов? — переиграл интонацию Хромов. — Он из твоего гарема, ты и разбирайся.
— Ты меня или его обидеть хочешь?
— Извини. — Тут же покаялся Хромов. — Павлик твой переживает душевные муки в связи со случившимся инцидентом.
— Уже рассказал? Я только Астахову, а он… Завтра весь город будет знать.
— Да не, он только мне, Егорычу и кавалеру ордена Ленина. Так что никто вроде бакланить не собирается.
Вера неопределённо покачала головой.
— Ну… и он сказал, что ты сама знаешь, что нужно делать, если он тебе ещё нужен, — продолжил Хромов.
— Юр, у меня такой осадок после всего… Такое чувство, что жизнь неслась, как пейзажи за вагонным окном, и вот, вроде, мелькнуло что-то родное, знакомое, нужное, захотелось соскочить с этого поезда прямо на ходу. Словцов как-то сказал, что в жизни человека огромную роль играет вид из окна. Так вот, было чувство, что увидел именно то место, где хотел бы прожить остаток жизни. Встретила того человека, которого искала… Ну, не искала, а где-то в подсознании всегда ждала, хоть, может, и нет в нём ничего особенного… Но в нашу жизнь, помимо Господа Бога, постоянно лезут сценаристы и режиссёры…
— Так что там подсыпали? — прервал размышления Веры Юрий Максимович.
— Не посыпали, подлили. В соус с какими-то травами… А травы с наркотическим эффектом.
— Подлили, — повторил Хромов, — подливают обычно подлецы…
— И знаешь, Юр, я вдруг задумалась: во что я все эти годы верила? Чему верила? Кому верила? И вдруг поняла, что наивно верила в себя! В свои силы! А это был миф, это была пустота, которая производила пустоту.
— И я — пустота? — нахмурился Хромов.
— Нет, Юра, ты не понял, ты настоящий, потому я тебе об этом и говорю. Ненастоящим было всё, что я делала. И вдруг появился такой же ненастоящий Словцов, который уже знал, что он ненастоящий. Появился из такой же нелепой случайности, придуманной Ленкой Соляновой. И я вдруг поверила, что в этой жизни что-то есть…
— Вер, у тебя и имя такое. Я в тебя всегда верил, тебе верил и… — Хромов тяжело вздохнул: — Останусь тебе верным до конца жизни. Со мной случайностей не происходит…
— Этот мир сошел с ума… — продолжала плыть где-то в своём потоке Вера. — Мир — огромный механизм зарабатывания денег, который при этом перемалывает человечество.
— А куда без денег? — и спросил и возразил Хромов. — Чё без них делать? Родился — плати, живешь — плати, умер — всё равно плати…
— Слушай, Юр, а ты никогда не думал: на что и ради чего живут учителя и врачи?
— И эти… поэты… Думал… Выходит, всё, чего мы так добивались, за что жилы рвали, всё это мимо? А, может, так и есть: я ощущаю себя независимым человеком, но не ощущаю счастливым, наоборот — загруженным, как самосвал. Но я ощущал себя независимым и тогда, когда у меня ничего не было! А сейчас часто ощущаю странную какую-то тоску. И не могу понять — отчего и к чему она. Вот ты говоришь, вид из окна… Мне, выходит, надо просто себе заказать вип-гроб с иллюминатором, и чтоб песня в нём звучала: «Земля в иллюминаторе видна»…
— Знаешь, почему Павел бросил, перестал писать роман о любви?
— Ну и?
— Он сказал, что не хочет обманывать тысячи молодых девушек, вселяя в них надежду, что такая любовь бывает! Люди разучились любить, сказал он. Они просто потребляют друг друга, как пищу, как вещи…
Хромов нежно и пристально посмотрел на Веру:
— Вер! — позвал он. — Если ты будешь с ним, он напишет ещё не один роман. Даже я бы написал… Хуже, конечно, но написал бы.
4
В эти дни, ожидая помощи от Егорыча и Хромова, Павел бесцельно слонялся по улицам Ханты-Мансийска, находя город достойным всяческого поэтического воспевания при всех его наследственных недостатках. Так, чуть в стороне от центральной площади, обнаружил чудненькое здание окружной библиотеки, вход в которое охраняла мудрая бронзовая сова, восседающая, надо понимать, на бессмертных фолиантах. В отличие от расположившегося через дорогу монументального Центра искусств для одарённых детей Севера, библиотека выглядела скромно, но классически опрятно. Зайти внутрь поманило объявление о выступлении столичной знаменитости «знаменитого популярного поэта Тимура Кибирова», известного также под характерной поэтической фамилией Запоев. В годы перестройки уроженец Шепетовки интеллектуально-эпатажным штурмом взял подмостки обеих столиц, но в начале нового века был предан умолчанию. Тем не менее, судя по этому объявлению, Ханты-Мансийск претендовал быть не только мировым центром биатлона и спорта, но и заметным центром культуры.
Павел без каких-либо сложностей попал на поэтический вечер, который проходил в небольшом конференц-зале библиотеки. Когда он туда вошел, зал был весьма плотно заполнен почитателями поэзии, а правильнее сказать — почитательницами, ибо юные девы, дамы бальзаковского возраста и просто дамы составляли в зале более чем подавляющее большинство. Они с искренним и наивным восторгом в глазах, с чуть приоткрытыми от поэтического обожания ртами слушали озвучиваемые автором вирши. На заднем ряду нашлось свободное место, где неподалёку Павел заметил писателя Николая Коняева. У того выражение лица было недоумённо-тревожным, и вся его маленькая фигурка была определённо напряжена, как готовая выстрелить пружина. Причина этого напряжения стала понятна Словцову весьма быстро.
Кибиров нараспев эпатировал слушательниц:
Ну что, читательница? Как ты там? Надеюсь,
что ты в тоске, в отчаянье, в слезах,
что образ мой, тобой в ночи владея,
сжимает грудь и разжигает пах.
Надежды праздные. А как бы мне хотелось,
чтобы и вправду поменялись мы,
чтоб это ты, томясь душой и телом,
строчила письма средь полночной тьмы,
чтоб это я, спокойный и польщенный,
в часы отдохновенья их читал,
дивясь бесстыдству девы воспаленной,
подтексты по привычке отмечал.
И читательницы бурно аплодировали, если не в слезах и в отчаянии, то в слепом преклонении перед всем, что озвучит столичная знаменитость. И поощрённая этим знаменитость продолжала атаковать промежности рифмами:
Сей поцелуй, ворованный у Вас,
мучительно мне вспоминать сейчас.
Настанет ночь. Одно изнеможенье.
Но ведаю — мне будет наслажденье.
Ты вновь придешь. Ко всем твоим устам
прильну губами, волю дам губам.
И ты сама прильнешь ко мне, нагая,
в медлительных восторгах изнывая.
И плоть моя твою раздвинет плоть
и внидет в глубь желанную, и вот
проснусь я в миг последних содроганий,
тьму оглашая злобным матюганьем.
«Чтобы разбить засилие традиции, бей рифмами, похожими на фрикции…», мысленно ответил Кибирову Словцов. Но в тот же момент прозвучал и другой вопрос из зала:
— Скажите, Тимур, вы бы хотели, чтобы эти стихи прочитали ваши дети? — спросил Николай Коняев.
