В это же время он закончил «Изложение Величания», изданное с посвящением младшему брату курфюрста князю Иоганну, унаследовавшему трон в 1525 году. В этой книге Лютер, практически не отступая от традиционной точки зрения, высказался по поводу католического учения о Деве Марии. Затем он выпустил сборник проповедей под общим названием «Kirchen Postille» и приступил к переводу на немецкий язык Нового Завета. Последняя работа оказалась сопряжена со множеством трудностей, но все-таки он ее завершил. Не забывал он и рыцарей. Зиккингену, которого он почтительно именовал своим другом и покровителем, он посвятил небольшую книжку об исповеди, написанную по-немецки. В ней Лютер разоблачает порочную практику исповедоваться в своих грехах священникам, подвергая свою совесть насилию ради иллюзорной надежды на помощь духовника. Поскольку все мы в равной мере духовные лица, делает вывод Лютер, давайте исповедовать друг друга.

Немало времени в этот период с осени 1521-го по весну 1522 года он уделял и продолжению полемики с оппонентами. Так, курфюрст Майнцский, судя по всему, не усвоивший уроков прошлого, выдал разрешение на торговлю индульгенциями в городе Галле, и Лютеру пришлось строго отчитать его в своем «Поклонении идолу в Галле». После этого он скрестил шпагу с еще более важным господином, а именно с королем Англии Генрихом VIII. Серьезно интересовавшийся вопросами богословия и нередко обращавшийся за помощью к Томасу Мюрнеру Генрих опубликовал «Защиту святых таинств», за что удостоился от папы звания Радетеля католической веры. Лютер ответил на это сочинение крайне резким памфлетом, направленным как против Рима, так и против автора-англичанина. Памфлет так и назывался «Книга короля Англии Генриха VIII». Король, говорилось в нем, обесчестил себя, выступив в защиту «римской блудницы». Сам Генрих — «безумец, дерьмо свинячье, дерьмо ослиное», «он пачкает своей грязью венец Царя Небесного». Этого «мошенника и лжеца», этого «карнавального шута» следует «закидать грязью и навозом». Король, по мнению Лютера, и сам ведет себя как «распоясавшаяся потаскуха». Сразу видно, что «в его жилах нет ни капли королевской крови». Поставив короля на место, Лютер переходит к объяснению божественного происхождения своей собственной миссии: «Господь избрал меня орудием разоблачения той мерзости, которая воцарилась в святом месте. Я уверен, что мои догматы даны мне свыше... Они останутся, когда папа падет, несмотря на помощь адских врат... Господь увидит, чье учение рухнет первым, папское или Лютерово».

Этот непристойный, чтобы не сказать похабный, стиль, ставший очередным открытием Лютера (хотя отдельные его образчики он рисковал использовать и раньше), отныне воцарится в его сочинениях и будет служить ему доходчивым средством убеждения народных масс, свидетельствуя в то же время о его собственном нравственном падении. Развращенный легкой жизнью, быстро привыкший к обильным возлияниям и так же быстро отвыкший молиться, он совсем перестал следить за своей речью и как будто нарочно изощрялся в подборе самых неприличных выражений, одних ввергавших в ужас, а других заставлявших довольно хихикать. Тесное общение с развязными в поведении дворянами только способствовало тому, что этот исполненный пошлости, порой переходящий всякие границы пристойности стиль прочно вошел в его литературный обиход.

В 1520 году он избрал мишенью для своих насмешек постановление Латранского собора (1215), которое начиналось словами: «Omnis utriusque sexus...», то есть «каждый человек того и другого пола...». Лютер решил прочитать эту фразу в несколько ином смысле: «Каждый человек, принадлежащий к тому и другому полу одновременно». И разразился комментарием: «Гермафродитам пора покаяться в своих грехах. Папа приказывает всем христианам, женщинам и мужчинам, исповедоваться: наверное, он боится, что среди них попадаются такие, кто не является ни мужчиной, ни женщиной. Исповедоваться должны и дети, если они хотят вырасти в мужчин или женщин, не то папа отрежет им кое-что важное».

15 апреля 1521 года Сорбонна выступила с осуждением его взглядов на свободу, таинства и церковную власть. Лютер ответил на критику открытым письмом, составленным в следующих выражениях: «Отлично, мои милые ослики! Вас усадят на мягкие сиденья и до отвала накормят овсянкой. Когда же в животе у вас начнет бурчать и вы приметесь испускать ветры, то будете требовать от нас, чтобы мы ловили каждый звук, ибо это и есть символ веры». В книге «Беззаконие мессы» он называл папу «свиньей сатаны». На появление папской буллы о таинстве евхаристии (De Соепа Domini), в которой попутно досталось гуситам и Лютеру, последний отреагировал пародией, озаглавленной «Булла Нашего Преосвященного о жратве» (Abendfressen). В этом сочинении встречаются такие, например, пассажи: «Тех, кто умирает от страха понести наказание, хоронить надо под ветрогонную дробь!» «Это просто чудо, что папа еще не запретил портить воздух в отхожих местах!» Знаменитый гуманист Томас Мор, служивший при дворе Генриха VIII канцлером, писал, защищая своего короля: «От сочинений Лютера разит, как из отхожего места. Стоит ему открыть рот, как на читателя низвергаются потоки грязи и нечистот, — видимо, ему это приятно».

В своих ученых занятиях Лютер не забывал и о необходимости поддерживать контакты с представителями светской власти. Разумеется, князья и рыцари знали, что он жив и здоров, однако ему казалось разумным время от времени напоминать им о себе: он по-прежнему исполнен решимости играть свою роль рупора немецкой нации. В письме к одному из друзей от 19 ноября 1521 года у него проскользнула фраза, явно рассчитанная на широкую публику: «Я родился немцем. Могу ли я не служить моему народу?» В декабре, вскоре после беспорядков, вспыхнувших в Виттенберге (речь о них пойдет в следующей главе), он сочинил «Честное увещевание против мятежей», в котором призывал народ вести себя тихо и не бунтовать. «Господин Простой-человек», по мнению Лютера, должен знать свое место. Бороться с папизмом, конечно, необходимо, но для этого есть «светская власть и дворянство с их авторитетом». Себе он оставлял прежнюю роль рупора, подразумевая, что власть предержащие должны ловить каждое его слово. Итак, теория двух мечей сформировалась в своем окончательном виде. На горизонте маячили контуры Kulturkampf — «культурной революции».

Беспорядки, из-за которых Лютеру пришлось активно вмешаться в ход событий, начались в Виттенберге вскоре после завершения работы рейхстага. Управление всеми церковными делами в столице курфюршества взял в свои руки триумвират, который состоял из одноглазого августинца Габриэля Цвиллинга, предпочитавшего именовать себя на греческий манер Дидимусом (прямой перевод с немецкого его фамилии, означающей «близнец») и всей душой преданного теориям Учителя, а также Меланхтона и Карлштадта. Цвиллинг, которого уже нередко называли «вторым Лютером», первым делом заменил мессу причастием, то есть краткой формальной процедурой, предваряемой несколькими фразами, произносимыми по-немецки. Меланхтон без устали пропагандировал новое учение, а Карлштадт, впервые обративший серьезное внимание на светскую власть, предложил курфюрсту запретить служить мессу на всей территории своего государства. Последний проявил осторожность и вынес это предложение на обсуждение своих советников, которые его благополучно отвергли.

Лютер в эти дни мучился сознанием того, что столь важные события протекают без его участия. В письме к Спалатину он писал: «Я оставил поле боя, повинуясь советам друзей и вопреки собственной воле. Не думаю, чтобы это было угодно Богу». Он не очень-то доверял талантам своих последователей: будь сам он на месте, противники «услышали бы совсем другие речи». Слух о том, что Лютер недоволен мягкостью своих учеников, достиг и Виттенберга, где каждый понял, что надо усилить рвение. Особенный вой и улюлюканье поднялись против мессы, причем каждый из сторонников Лютера старался перекричать других и первым обрушить идола. Вскоре студенты, объединившиеся в отряды, под предводительством Карлштадта ворвались в приходскую церковь и выгнали из нее священников, совершавших таинство причастия. Затем они бросились к замковой церкви, но, не сумев взять ее приступом, побили все витражи. Об их «подвигах» стало известно гражданским властям, и когда студенческие банды собрались напасть на монастырь францисканцев, их разогнали силами порядка.