В июле по Виттенбергу прокатилась эпидемия какой-то инфекционной болезни, которую в ту пору называли чумой, хотя современные историки полагают, что речь идет о менее страшном заболевании. Университет переехал в Иену, и курфюрст предложил Лютеру перебраться вслед за ним. Однако тот отказался: «Добрый пастырь жизнь свою кладет за своих овец». И в доказательство того, что смерть его не страшит, добавил: «Что такое чума в сравнении с ужасом искушений, терзающих меня?» Действительно, недавнее недомогание вернулось, причем вернулось с удвоенной силой. «Со мной случился глубокий обморок, — писал он Спалатину. Я уже решил, что вот-вот умру на руках у жены и друзей, однако Господь сжалился надо мной». «Голова моя, — жаловался он другому пастору, — отказывается и читать, и писать». Из письма к Мелахнтону от 2 августа узнаем: «Больше недели все мое тело сотрясала адская, смертная мука. До сих пор при одном воспоминании об этом меня охватывает дрожь. Я забыл тогда и Христа, весь отдавшись отчаянию и святотатству. Но Бог, тронутый молитвами святых, смилостивился надо мной и вернул меня из адской бездны».

С пристальным вниманием следил он за развитием эпидемии, надеясь, что болезнь пощадит его и всех его друзей, преданных Христу. 19 августа он отмечал, что пока в городе умерло только 18 человек, «включая детей и девиц». К сентябрю он, кажется, совершенно успокоился: «Чума оказалась не такой свирепой, как ожидалось. Думаю, что слухам способствовало паническое бегство наших из города». Но в ноябре произошла новая вспышка эпидемии: «Мой дом стал похож на лазарет... В один день болезнь унесла 12 человек. В воскресенье я с ужасом наблюдал муки жены капеллана Георга, у которой начались преждевременные роды. И она, и ребенок погибли». Наконец, 14 декабря он записал: «Чума миновала».

Но, как бы ни переживал он по поводу этого национального бедствия, связанная с ним тревога отступала на второй план перед ощущением внутренней катастрофы, охватившей все его существо. На него, уверял он, ополчился сатана собственной персоной, недовольный проповедью Слова Божьего, а Бог оставил его биться с лукавым один на один, словно второго Иова. К октябрю ситуация нисколько не улучшилась: «Вот уже три месяца, как я страдаю телом, но еще мучительнее — душой. Пишу мало, почти ничего. Меня избрал своей мишенью сатана». Та же жалоба повторяется спустя три недели: без поддержки Иисуса Христа он не может ни читать, ни писать, ни нормально жить. Едва ли не последним сильным чувством осталась в нем неприязнь к врагам: Цвингли, отмечал он в это время, достоин святой ненависти. В ноябре, в самый разгар чумы, он записал: «Долгие месяцы терплю я муки телесные и душевные». На направленные против него статьи, опубликованные, с одной стороны, Эразмом, а с другой — таинственниками, он реагировал с возмущением: «Они преследуют безвинного несчастного человека, человека, чье сердце разрывается от искреннего раскаяния». Если бы им хоть на четверть часа судьба послала такие же муки, как ему! Они не стали бы медлить с обращением в истинную веру!

10 декабря 1527 года он сообщил Ионасу великую новость: Кэтхен родила ему девочку! Попутно он делился и другими, менее важными известиями: «Малыш Ганс поправился. У нас пали десять свиней. Студенты возвращаются». Что же он сам? Исцелило ли его столь знаменательное событие? «Что касается меня, то я, хоть и похож на живого, на самом деле мертвец». В письме к Спалатину он поведал, что новорожденную назвали Елизаветой. Быть может, он выбрал это имя в честь великой святой, чей образ посещал его в Вартбурге? Это не исключено. Впрочем, он сам уточнял, же-лая избежать любых недомолвок на этот счет: «Так звали мать Иоанна Крестителя». Но дальше... Дальше повторяются все те же жалобы: «Я так и не избавился от своих страданий». «Подумать только, я, приведший других к спасению, не в силах спастись сам!» «Я попал в лапы к диаволу». «Одиночество действует на меня самым роковым образом. Мне необходимо общество». 3 апреля 1528 года маленькая дочь Лютера скончалась. «Моя крошка Елизавета умерла. Ее смерть невероятно опечалила мою душу, я горюю, как женщина».

Поездка в Марбург и диспуты с оппонентами оживили его. Оскорбления как будто придавали ему сил, присутствие врагов наполняло его ощущением довольства. Отдаваясь жару полемики, требовавшему от него бесконечного перечитывания Писания, анализа каждой его запятой, поиска слабых мест в аргументации противника, он на время забывал о своих личных переживаниях. Но... Едва вернувшись в Виттенберг, он, по собственному его признанию, впал в состояние, близкое к агонии. Как выяснилось, глубочайшая тоска способствовала взлету поэтического вдохновения: именно в эти дни он сочинил гимн «Ein ' feste Burg ist unser Gott» («Господь — наша крепость»).

Вскоре ему действительно понадобилась крепость, и ею стал Эренбургский замок близ Кобурга. Как когда-то в Вартбурге, толстые стены надежно защищали от недругов тело, и он снова оказался один на один со своими тревогами. Он не выпускал из рук перо, сочиняя послание за посланием. Сознание того, что его столь надежно охраняют, вселяло в него чувство гордости: «Здесь со мной 30 мужчин, в том числе 12 ночных стражников и два часовых на башнях». Описывая деревья и птичек, он впадает в лиризм. К нему даже вернулась работоспособность: он перевел книги пророков Иеремии, Иезекииля, Даниила, Псалтирь и басни Эзопа. Разумеется, он поддерживал самую тесную связь с богословами, бившимися в Аугсбурге, и жестоко страдал, не имея возможности лично вмешаться в ход событий. Особенно его злила примиренческая позиция Меланхтона, и он написал «Призыв к церковникам, собравшимся на Аугсбургский рейхстаг».

И вдруг новый приступ... «Все шло отлично, пока моя старая добрая оболочка не взбунтовалась против середки. В голове у меня что-то начало беспрестанно шуметь, звенеть, греметь... Последние три дня я ни разу не взял в руки перо». Снова накатились соблазны. Он признавался, что поддался греху и отправился на исповедь к пастору в Кобург, но тот поспешил успокоить его, объявив, что все наши грехи покрыл Христос, а потому бояться нечего. Опять ему начало казаться, что он вот-вот умрет, и он готовился встретить кончину. В то же время он сознавал, что все это проделки дьявола. Как-то вечером, часов около девяти, он заметил на замковой башне огненного змея. Потом змей исчез, но скоро возник снова — уже в виде звезды на небосклоне. Вот он, дьявол! Впоследствии он так вспоминал об этом видении: «Я видел, как дьявол полетел над лесом в сторону Кобурга».

В этом же состоянии тоскливой безнадежности застала его весть о кончине отца. Нельзя сказать, что она прозвучала неожиданно, — Лютеру еще несколько месяцев назад сообщили, что старик совсем плох. На похороны он не поехал, посчитав, что подобное путешествие сопряжено со слишком большим и неоправданным риском. «На самом деле, — комментирует Гризар, — речь шла о поездке через земли, принадлежавшие курфюрсту. Однако этот пример наглядно показывает, в какой изоляции оказался теперь столь популярный в недавнем прошлом человек. Со времени Крестьянской войны он утратил расположение простого народа, который видел в нем одного из угнетателей». Услышав печальную новость, Лютер просто сказал кому-то из окружающих: «Ну вот, отец умер». После чего заперся у себя и плакал так долго и безутешно, что на следующий день у него страшно болела голова. Работать он не стал: «Сегодня в знак сыновней почтительности не напишу ни строчки».

Все эти события происходили в конце мая 1530 года. До закрытия Аугсбургского рейхстага оставалось еще четыре долгих месяца. К Лютеру беспрестанно подъезжали курьеры со свежими новостями и подробными отчетами о диспутах, требовавшими обстоятельных ответов. Необходимость работы отвлекала его от мрачных мыслей. Он чувствовал ответственность перед друзьями, которым приходилось трудно без своего духовного вождя. Без его подсказок они даже не умели точно сформулировать основные положения его вероучения! Тогда он наскоро набросал «Отдельные положения, которые Мартин Лютер будет защищать перед лицом всей сатанинской школы». Он хотел, чтобы эти 40 тезисов, либо отсутствующие в тексте «Символа веры», либо выраженные слишком вяло, обязательно были в него включены. Тех, кто осмелится возражать против изложенных им истин, он заранее именовал «убийцами, ворами, предателями, лжецами и негодяями».