Так встретили измученные моряки ночь на 14 февраля. То, что прошлой ночью было только угрозой, теперь стало ужасной действительностью. Даже Колумб сказал, что не видел судна, которое уцелело бы после столь яростной бури, и поделился с Луисом своей тревогой. На людях он держался уверенно и даже весело, но наедине с нашим героем не таясь признавался, что готов к самому худшему. И в то же время великий мореплаватель был, как всегда, спокоен и тверд. Ни одной малодушной жалобы не сорвалось с его уст, хотя сердце его обливалось кровью при мысли о том, что буря может погубить все плоды их трудов и никто не узнает о великом открытии.
Горькие чувства владели адмиралом в первые часы той ужасной ночи, когда он сидел без сна в своей тесной каюте и напряженно ждал, что принесет ему следующая минута — избавление или гибель. Рев волн почти заглушал завывание бури, раздиравшей в клочья взбаламученные воды Атлантического океана. Временами каравелла глубоко проваливалась между двумя гигантскими валами, где ветра совсем не чувствовалось, даже обрывок паруса на мачте переставал полоскать, но затем, подобно измученному человеку, последним усилием одолевающему крутой подъем, она снова карабкалась на вершину водяной горы, и там на нее обрушивался такой бешеный вихрь, что, казалось, вот-вот он подхватит легкое суденышко и унесет, как сорванный с дерева лист.
Даже Луис при всем его бесстрашии понял, что приближается решительный миг, и, утратив свою обычную жизнерадостность, погрузился в мрачное раздумье. Если бы перед ним появился отряд в тысячу мавров, он не стал бы помышлять об отступлении, а приготовился бы к отпору, но против ярости стихий он чувствовал себя безоружным. В такие минуты даже храбрейшие из храбрых понимают, что в схватке с всемогущими силами природы им не помогут ни решимость, ни отвага. Оставалось только положиться на судьбу и ждать.
— Ужасная ночь, сеньор, — спокойно заметил Луис, ничем не выдавая своих истинных чувств. — Такой свирепой бури я не видел еще ни разу в жизни.
Колумб тяжело вздохнул, отнял ладони от лица и оглянулся вокруг, словно стараясь отыскать какую-то нужную вещь.
— Граф де Льера, нам необходимо исполнить еще один долг, — торжественно проговорил он. — В ящике стола у вас под рукой лежит пергамент, а вот — письменный прибор. Мы должны сообщить людям о том, что открыли, пока есть время, Кто знает, сколько нам еще остается жить!
Луис не дрогнул и не побледнел от этих страшных слов, лицо его стало суровым и спокойным. Выдвинув ящик, он достал два куска пергамента и разложил их на столе. Адмирал взял перо, второе протянул своему юному спутнику, и оба начали писать, пользуясь каждой возможностью, какую предоставляло прыгающее по огромным волнам суденышко. Написав фразу, Колумб диктовал ее Луису, и тот слово в слово переписывал ее на свой пергамент. Адмирал писал об открытии Эспаньолы, о местоположении других островов и коротко сообщал обо всем, что они там видели. Документ был адресован Фердинанду и Изабелле.
Когда все было готово, адмирал тщательно завернул оригинал в провощенную парусину, и Луис сделал то же самое со своей копией. Затем они взяли два больших восковых круга, вырезали в них отверстия и, сунув туда свитки, залепили отверстия тем же воском. После этого Колумб послал за корабельным плотником и приказал ему забить каждый восковой круг в отдельный пустой бочонок. Вслед за этим адмирал и Луис с бочонками в руках вышли на полупалубу.
Ночь была так страшна, что никто на «Нинье» не спал: почти весь экипаж собрался вокруг грот-мачты, где не так свирепствовали волны, грозившие смыть за борт каждого, кто хоть на миг выпустит из рук штормовые леера note 91 . Но и здесь людей то и дело с головой окатывали потоки соленой воды, временами захлестывавшие даже корму.
Завидев адмирала, все столпились вокруг него, чтобы услышать, что он скажет и что намеревается предпринять. Но сказать своим спутникам правду Колумб не мог: это значило бы лишить их последней надежды. Поэтому, намекнув, что ему необходимо исполнить какой-то религиозный обет, адмирал собственными руками выбросил свой бочонок за борт в бушующий океан. Бочонок Луиса остался на юте, откуда он должен был всплыть, если каравелла пойдет ко дну.
С тех пор как Колумб доверил океану отчет о своем открытии, прошло три с половиной столетия, но до сих пор этот бочонок не найден. Плавучесть его была такова, что он мог держаться на воде годами. Покрытый ракушками и водорослями, он, может быть, до сих пор странствует по морям, храня свою великую тайну. Может быть, его не раз выбрасывало на песок побережий, а затем снова уносило набежавшей волной, и, наверно, моряки различных судов не раз провожали его равнодушным взглядом — мало ли бочек попадается в океане! Если бы его нашел и вскрыл достаточно просвещенный человек, мы, очевидно, смогли бы получить об этом великом путешествии немало ценных сведений, которые ныне утрачены.
Исполнив свой долг, адмирал огляделся по сторонам. Тьма была настолько непроглядной, что только благодаря тусклому отсвету волн можно было понять, где начинается океан и где кончается каравелла.
Тем, кто плавал в море лишь на больших кораблях, трудно себе представить положение «Ниньи». Это суденышко, размерами едва превосходившее крупную фелюгу, отошло от берегов Испании под латинскими парусами, столь обычными для небольших парусников Средиземного моря, и только на Канарских островах сменило парусное вооружение note 92 . В тихом заливе или на реке «Нинья» возвышалась над водой не более чем на пять футов, а в ту ночь ей приходилось бороться с бурей в открытом море, и не просто в море, а в той части Атлантического океана, где бушуют самые страшные волны и свирепствуют самые яростные ветры. Бедная «Нинья» походила сейчас не на судно, а скорей на дельфина, который то скрывается под водой, то вновь выныривает, чтобы подышать. Временами казалось, что она уже не вырвется из океанской пучины. Столкновение волн, идущих с разных направлений, нарушало их обычную равномерность, и вокруг каравеллы со всех сторон поднимались огромные водяные горы.
Ради вящей образности и обычные волны часто сравнивают с водяными горами, поэтому нелишне будет добавить — что, когда «Нинья» оказывалась между двумя гигантскими валами, они вздымались выше верхушек ее мачт и устремлялись на нее с такой скоростью, что каждый раз грозили низвергнуться прямо на палубу чудовищным водопадом. А так как палубы у «Ниньи», строго говоря, не имелось, каждый такой вал таил в себе смертельную угрозу. Опасность действительно была очень велика, ибо одной большой волны было бы достаточно, чтобы наполнить маленькую каравеллу до краев и отправить вместе со всем ее содержимым на дно. Гребни волн и так все время перехлестывали через борта или с грохотом разбивались о корпус «Ниньи», обдавая ее брызгами и пеной. К счастью, хорошая плавучесть каравеллы позволяла ей каждый раз оправляться от таких ударов, но в эти опасные мгновения жизнь матросов целиком зависела от прочности тонкого брезента, закрывающего трюм. Если бы он прорвался, две-три следующие волны залили бы трюм, а это означало гибель судна.
Адмирал приказал Винсенте Яньесу поставить глухо зарифленный фок, надеясь выбраться из толчеи волн на более тихое место. Сообразуясь с общим направлением волн — если вообще можно найти какое-то направление в клокочущем котле, — «Нинья» до сумерек прошла, вернее — проковыляла, пять или шесть лиг, но ничего от этого не выиграла. К полуночи поверхность океана представляла собой все тот же невообразимый хаос.
Висенте Яньес доложил адмиралу, что «Нинья» не может больше нести паруса.
— Когда мы взлетаем на гребень, — сказал он, — шквал так рвет мачту, что, того и гляди, разломит судно, а когда ныряем вниз, это еще опаснее. «Нинье» трудно идти под парусами, сеньор адмирал, да и рискованно!
— Видел ли кто-нибудь огонь Мартина Алонсо за последний час? — спросил Колумб, с тревогой глядя в ту сторону, где должна была находиться «Пинта». — Почему вы спустили с мачты фонарь, Висенте Яньес?
