— Довольно высокое имя для такого коротышки! — улыбаясь, заметил Колумб; он знал, что верные друзья среди команды могут ему еще очень пригодиться, а потому, не теряя достоинства и не опускаясь до ненужной фамильярности, иногда снисходил до грубоватых шуток, которые нравились морякам. — Удивляюсь, как у тебя хватает смелости называться так громко!

— А я и то говорю своим приятелям, что Мундо — это не имя, а мой титул, который превыше всех королевских титулов. Весь мир куда больше любого королевства!

— Твои родители тоже звались Мундо? Или ты сам придумал себе такое имя, чтобы дерзить, когда с тобой разговаривает адмирал?

— Что до почтенных моих родителей, то вы их лучше сами спросите, сеньор адмирал, потому что я не знаю, как они звались и было ли у них имя вообще. Говорят, что, когда мне стукнуло всего несколько часов от рождения, меня нашли в старой корзине у ворот корабельной верфи нашего старого…

— Это уже неважно, друг мой Санчо, — прервал его Колумб. — Тебя нашли, и корзина служила тебе колыбелью, — вот и весь сказ!

— Нет, ваша милость, для меня как раз очень важно, где меня нашли. Ну, да будь по-вашему! Раз уж никто толком не знает, куда мы плывем сейчас, то не все ли равно, откуда мы приплыли когда-то? Те, кто назвал меня Мундо, дали мне весь широкий мир в наследство, вот я и стараюсь оправдать свое имя.

— А ты давно сделался моряком, Санчо Мундо, если уж ты хочешь так называться?

— Так давно, что теперь на суше меня просто тошнит и кусок не идет в горло! От ворот корабельной верфи до пристани всего три шага, так что, наверное, меня прямо в корзине отнесли на какую-нибудь каравеллу. Как и когда это случилось, никто точно не помнит. С тех пор я покорился своей судьбе и едва приду в порт, как опять спешу выйти в море.

— А какими счастливыми судьбами ты очутился на моей каравелле, добрый Санчо?

— По приказу наших могерских властей во исполнение королевской воли, ваша милость! Они рассудили, что такое путешествие, наверное, никогда не кончится, а потому будет мне больше всего по вкусу.

— Значит, ты отправился в это великое путешествие по принуждению?

— Совсем нет, сеньор дон адмирал, хотя наши могерцы думают, что да. Разве не естественно для человека желать хоть раз в жизни осмотреть все свои владения? Мне сказали, что вы собираетесь на ту сторону света, — мог ли я упустить такой случай?

— Ты христианин, Санчо, и, наверное, тоже хочешь донести до язычников свет истинной веры.

— Ваша милость сеньор дон адмирал! Какое Санчо дело до того, чем нагружено судно? Мне главное — чтобы воды в трюме было поменьше, а чесноку в похлебке побольше! Если я не такой уж ревностный христианин, то в этом виноваты те, кто меня нашел, потому что церковь и пристань от ворот корабельной верфи на одинаковом расстоянии. Вот Пепе, я знаю, христианин: я сам видел его в купели. Но во всем Могере вряд ли найдется хоть один старик, который бы видел, как крестили меня. Смею, однако, заметить, благородный сеньор адмирал, что я все же не мусульманин.

— Ну что ж, Санчо, зато ты должен быть смелым и опытным моряком.

— Об этом, сеньор дон Колумб, пусть вам скажут другие. А когда налетит буря, вы сами увидите, что не ошиблись. И, если наши каравеллы доплывут до того места, где, как многие думают, земля кончается, у вас будет хороший случай убедиться, кто сможет стать на самый край и, не дрогнув, взглянуть вниз!

— Превосходно! — воскликнул Колумб. — Значит, на тебя и на Пепе я могу рассчитывать как на самых надежных товарищей.

С этими словами адмирал отошел от матросов с серьезным и достойным видом, который немало помогал ему поддерживать свой авторитет и внушал окружающим глубокое уважение. Луис последовал за ним, и через несколько минут они удалились в свою каюту.

— Дивлюсь я тебе, Санчо, — сказал Пепе, едва матросы остались на корме одни. — Как это ты не боишься так смело разговаривать с адмиралом, посланцем самой королевы! А вдруг он разгневается?

— Вот что значит иметь жену и ребенка! — насмешливо воскликнул Санчо. — Теперь тебе понятна разница между людьми, у которых есть предки и потомки, и теми, у кого нет ничего на свете, кроме собственного имени? А что до нашего сеньора дона адмирала, то он либо поистине великий человек — и тогда ему суждено открыть неведомые моря и земли, — либо просто изголодавшийся генуэзец, готовый плыть куда глаза глядят, лишь бы пить и есть досыта, быть в чести и спать вволю, пока мы тут надрываемся. Так всегда бывает: рысак налегке, а терпеливые мулы — под вьюком! Но в любом случае мне бояться нечего. Если он великий человек, что ему досужая болтовня какого-то матроса? А если просто плут, нечего ему чваниться перед настоящим кастильцем!

— С каких это пор ты сделался кастильцем? Тебя вроде нашли в корзине, корзину — у ворот корабельной верфи, верфь была в Могере, а Могер до сих пор подвластен Севилье! note 56

— Слушай, Пепе, разве королева Кастильская не наша государыня? И разве ее подданные — я говорю об истинно преданных подданных, таких, как мы с тобой, — недостойны считаться ее земляками? Никогда не унижай себя сам, Пепе, потому что всегда найдутся добрые люди, которые об этом позаботятся и без тебя. А что до генуэзца, то для Санчо он будет либо другом, либо врагом. В первом случае я буду только рад, а во втором — пусть его ищет свой Катай хоть до скончания века, ему его не видать, как своих ушей!

— Ладно, Санчо, если бы удача или неудача плавания зависела от твоего языка, быть бы тебе первым моряком на свете! Ты хоть кого заговоришь!

Закончив свою работу, оба матроса сошли с юта и присоединились к остальным.

Колумб рассчитал верно: его дружеские слова произвели на Санчо Мундо, как мы его будем отныне называть, самое благоприятное впечатление, а завоевать союзника с таким ловко подвешенным языком дело немалое. Порой один какой-нибудь поступок или один человек определяют успех всего предприятия. И вполне возможно, что открытие Нового Света до известной степени зависело от суждений людей еще менее приметных, чем наш Санчо Мундо.

Ветер держался ровный, и все три каравеллы довольно быстро продвигались по направлению к Канарским островам.

Особенно удачным было воскресенье: за двадцать четыре часа эскадра Колумба прошла сто двадцать миль! И ветер по-прежнему оставался благоприятным.

Утром в понедельник 6 августа Колумб весело беседовал на полуюте с Луисом и еще несколькими спутниками, как вдруг он заметил, что на «Пинте» убрали паруса и торопливо, чтобы не сказать неумело, приводятся к ветру: такой маневр указывал, что случилось что-то неладное. Пользуясь преимуществом в ветре, «Санта-Мария» тотчас поспешила на помощь.

— Что там у вас, сеньор Мартин Алонсо? — закричал Колумб, как только каравеллы оказались достаточно близко одна от другой. — Почему вы так внезапно остановились?

— Видно, от судьбы не уйдешь, сеньор дон Христофор, — ответил капитан «Пинты». — Такая добрая каравелла, и вдруг руль сорвался с места! Надо его укрепить, прежде чем снова довериться ветру.

Суровые морщины прорезали лоб великого мореплавателя, брови его нахмурились. Приказав Мартину Алонсо немедля исправить повреждение, он принялся молча расхаживать по юту. Видно было, что Колумб сильно взволнован и что эта задержка ему весьма не по душе. Не решаясь его тревожить, все предпочли спуститься на палубу, оставив адмирала наедине с Луисом, которого считали доверенным лицом короля. Помолчав немного из уважения к Колумбу, Луис сказал:

— Надеюсь, сеньор, поломка незначительная и нас не остановит! Я знаю Мартина Алонсо, это бывалый и честный моряк. Он найдет способ как-нибудь добраться до Канарских островов, а там можно будет исправить и не такое повреждение.