— Ах, Луис, вручая вам этот крест, я вручила вам и свою судьбу!

— А что вы хотели сказать, когда неделю назад вернули мне его снова?

— Я послала вам крест, когда надежда вновь ожила в моем сердце, а также повинуясь воле королевы. Ее высочество теперь благоволит к вам и желает, чтобы мы поскорее обвенчались. И если бы не горестное состояние Озэмы, которой объяснили все… Но, увы, боюсь, она не знает главного — ваших истинных чувств к ней и ко мне!

— Мерседес, нельзя быть такой жестокой! Неужели вы никогда больше мне не поверите, неужели мне уже не суждено счастье? Клянусь, любимая, мое сердце принадлежит только вам! Вместе с вами я буду счастлив и в аду, а без вас — несчастен и на троне. Вы поверите в это, когда я превращусь в жалкого безвольного бродягу, странствующего по земле без цели и без надежды. Я всегда считал вас своим ангелом-хранителем, только вы одна могли сдерживать и направлять меня там, где все остальные были бессильны. Если забыть о моих сомнениях и нетерпении, разве не был я всегда с вами добр и кроток? Разве донья Беатриса имела надо мной хоть десятую долю той власти, которую имеете вы? Ведь только вы умели укрощать мои самые дикие порывы!

— Луис, Луис, кто знает ваше сердце, не может вам не верить!

Мерседес умолкла. Взволнованное лицо ее говорило, что пылкая искренность графа убедила ее и она больше не сомневается в его любви. Но мысли ее по-прежнему возвращались к тому, что произошло во время плавания, и образ страдающей Озэмы не выходил у нее из головы. Через минуту она снова заговорила тихим дрожащим голосом:

— Не скрою, мне отрадно слышать такие речи, но боюсь, я внимала им слишком доверчиво. Я все же не верю, что вы сможете когда-либо забыть ту, кто, рискуя собой, спасла вам жизнь, прикрыв своим телом от вражеских стрел.

— Не думайте об этом, любимая! На месте Озэмы вы бы сделали то же самое, я в этом уверен!

— Да, я хотела бы поступить так же, Луис, — продолжала Мерседес со слезами на глазах, — а вот смогла бы, не знаю!

— Конечно, смогли бы, я знаю вас и не сомневаюсь!

— Я бы завидовала Озэме, если бы это не было грехом! Ведь об этом подвиге вы всегда будете помнить, даже когда ее красота потеряет для вас очарование новизны!

— Мерседес, на ее месте вы бы вели себя точно так же или еще более беззаветно. Озэма рисковала собой в схватке, которая из-за нее и завязалась, а вы бы пожертвовали собой только ради меня.

Мерседес снова умолкла и погрузилась в глубокую задумчивость. Под влиянием пылких уверений возлюбленного лицо ее прояснилось, и, несмотря на благородную решимость, с какой она намеревалась пожертвовать собой ради мнимого счастья Луиса, теперь в ее сердце возрождалась надежда и радость вновь обретенной любви.

— Хорошо, Луис! — сказала она наконец. — Пойдемте со мной к Озэме. Когда вы увидите, в каком она состоянии, ваши собственные чувства станут вам понятнее. Я не должна была вам позволять говорить со мной о любви в отсутствие Озэмы: это все равно что судить о ком-нибудь, выслушав только одну сторону. И если, увидев принцессу, вы решите взять свои слова обратно, ах, Луис, как мне ни тяжело, я прощу вас и буду за вас молиться всегда, всегда…

Рыдания прервали ее речь. Щеки Мерседес горели, но не от стыда, а от более сильных чувств, на глазах сверкали слезы; в это мгновение она была поразительно хороша! Луис пытался утешить ее, обнять, но она отстранила его ревнивым жестом, в котором было, впрочем, больше застенчивости, чем неприязни. Наконец Мерседес отерла слезы и, немного успокоившись, повела Луиса к Озэме, где их давно уже ожидали. Войдя к больной, Луис невольно вздрогнул: так сильно болезнь и горе изменили ее черты. Румянец исчез с ее лица, сменившись смертельной бледностью. Глаза горели неестественным блеском. Она была так слаба, что могла только полусидеть, опираясь на подушки.

Возглас неподдельной радости вырвался у Озэмы при виде Луиса, но тут же она смутилась, как ребенок, и закрыла лицо обеими ладонями, словно устыдившись своего порыва.

Луис держался мужественно, хотя сердце его дрогнуло при воспоминании о долгих часах, проведенных вместе с Озэмой, и о своей минутной слабости, когда он поддался обаянию ее красоты. Но сейчас он был настороже, чтобы не совершить ни одного ложного шага, а самое главное — чтобы ничем не задеть Мерседес и не дать ей повода обвинять его в неверности.

Он почтительно взял руку юной индианки и поцеловал ее тепло и нежно, с чисто братским сочувствием. Мерседес не осмеливалась на него смотреть, но она уловила одобрительный взгляд, которым королева обменялась с доньей Беатрисой. Этот взгляд сказал ей, что граф с честью выдержал испытание.

— Как видите, Озэма больна и слаба, — обратилась к нему королева, потому что никто не решался нарушить тягостное молчание. — Мы долго пытались просветить ее неискушенный ум, и наконец она согласилась принять крещение. Сейчас архиепископ готовится к священному обряду в моей молельне. Надеюсь, мы сможем совершить благое дело и спасти ее чистую душу.

— Ваше высочество, как всегда, печется о благе своих подданных, — ответил Луис с низким поклоном, пытаясь скрыть слезы, застилавшие ему глаза. — Боюсь, что наш климат вообще не подходит бедным гаитянам. Я слышал, многие из тех, кто занемог в Палосе и в Севилье, вряд ли уже поправятся.

— Это правда, дон Христофор? — спросила Изабелла.

— Увы, сеньора, по-видимому, да, — ответил Колумб. — Но мы заботимся о них и об их душах. Все они уже окрещены, осталась только Озэма.

— Сеньора! — сказала Изабелле маркиза де Мойя, отходя от постели больной с удивленным и озадаченным видом. — Боюсь, что нас постигнет разочарование. Донья Озэма только что шепнула мне, что не примет крещения, если Мерседес и Луис не будут прежде обвенчаны в ее присутствии. — Какое бессмысленное желание! Но что спрашивать с разума, не озаренного светом небесным? Будем надеяться, что это только каприз, о котором она забудет, когда придет архиепископ.

— Не думаю, что это каприз, — возразила донья Беатриса. — Она еще никогда не говорила так ясно и решительно. Обычно она была кроткой и уступчивой, но сейчас она повторила мне это трижды, чтобы я поняла, насколько ее желание серьезно.

Королева приблизилась к больной и заговорила с ней негромко и ласково. Адмирал обратился с каким-то вопросом к маркизе, а дон Луис, воспользовавшись этим, подошел к Мерседес. Оба были взволнованы. Мерседес, затаив дыхание, ожидала приговора, но граф поспешил прошептать ей несколько слов, которые наполнили ее сердце счастьем, несмотря на все ее великодушие и искреннюю жалость к Озэме. Теперь она была уверена, что Луис всецело принадлежит ей, и с этой минуты он стал для нее прежним Луисом.

Как всегда в присутствии королевы, все говорили вполголоса. Прошло около четверти часа. Наконец паж отворил дверь, ведущую в маленькую часовню, и объявил, что все готово.

— Право, не знаю, что делать, Беатриса, — проговорила королева, отходя от больной. — Она по-прежнему упорствует, Жестоко было бы лишать ее благодати крещения, но требовать такой неприличной поспешности от твоего племянника и твоей воспитанницы тоже нельзя!

— Что касается племянника, сеньора, то его, я думаю, ничто не смутит, но за Мерседес не поручусь. Она слишком чтит святость обрядов и обычаев.

— Конечно, — согласилась королева, — об этом нечего и думать. Девушка ее положения должна иметь время, чтобы подготовиться к священному обряду бракосочетания.

— Но ведь многие обходятся и без этого, сеньора! — лукаво заметила маркиза. — Было время, когда это не остановило бы дона Фердинанда Арагонского и донью Изабеллу Кастильскую!

— Никогда этого не было, Беатриса! Ты все время напоминаешь мне о днях моей молодости, когда хочешь, чтобы я исполнила какую-нибудь твою прихоть. Неужели ты думаешь, что твоя воспитанница согласится пренебречь всеми приготовлениями к венчанию?

— Я не знаю, сеньора, на что она согласится, но если есть в Испании хоть одна женщина, которая в душе все время готова к самому священному обряду, то это вы, ваше высочество, а после вас — Мерседес.