Двадцать минут спустя Жак уже находился на антресолях большого спортивного зала, наполненного людьми. Теперь здесь были не только одетые в черное простолюдины, но и представители дворянства и духовенства. Откуда-то притащили стол и стулья. Выбрали секретаря. Составили текст клятвы: не расходиться, пока не дадут стране Конституцию. Председатель, стоя на столе, зачитывал этот текст, а Жак слушал, глядел сверху вниз на Собрание, мало что понимал, но испытывал удовольствие от ощущения причастности к историческому моменту. Кроме него на антресолях собралась масса зевак. Огромные окна под потолком были растворены, зал продувался насквозь. Портьеры превратились в паруса, колышущиеся над головами народных избранников. Дождь брызгал в зал. Ветер выворачивал зонтики наблюдающих, срывал шляпы, трепал депутатские парики. А под потолком, перекрывая раскаты грома, неслось хоровое: «Клянусь! Клянусь! Клянусь!» – и тысяча рук поднималась подобно тому, как ростки пробиваются из земли после зимней спячки.

Жак встретил Дени через час, вернувшись к Дому малых забав. Солнце уже воцарилось на небе. Кавальона, д’Эрикура и Помье кто-то успел выпустить из ловушки, так что факел в руках братца выглядел в высшей степени неуместно. Дени залепетал что-то о трудности задания и дожде. Жак хотел ему врезать, но передумал. Настроение, несмотря на неудачу, было праздничным. Чьи-то слова, подслушанные на антресолях зала для игры в мяч, вырвались у мясника сами собой.

– Революция началась! – воскликнул он. – Пока ты, олух, бегал за огнем, началась революция!

– Как?! – удивился Дени. – Что, опять?!

Такого страха Люсьен Помье не переживал еще ни разу. Он уже попрощался с жизнью и не поверил в свое спасение ни тогда, когда, несмотря на угрозы, пожар не начался, ни даже тогда, когда спустя некоторое время двери открылись и с улицы в дом заглянули какие-то люди. И выходя во двор, Помье думал, что здесь, вероятно, кроется какой-то подвох, что с ними играют, как кошка играет с мышью, чтобы как следует насладиться расправой.

Подвоха, тем не менее, не было. Люди, сбившие замок и выпустившие пленников, представились рабочими, которые пришли в зал заседаний, чтобы привести его в порядок перед королевским визитом. Они долго выясняли, как трем странным субъектам удалось забраться в Дом малых забав и запереться там, причем не изнутри, а снаружи. Ответа рабочие не добились. Д’Эрикур, Кавальон и Помье не намеревались распространяться о происшедшем. У них, сблизившихся на почве общей угрозы, было одно желание – поскорее отсюда исчезнуть, уйти под землю, забаррикадироваться в пещере, въехать в замок и поднять за собой мост, уплыть в Америку – одним словом, сделать так, чтобы тамплиеры никогда-никогда-никогда их не отыскали.

Никуда не заходя и никого не предупреждая, д’Эрикур, Кавальон и Помье бросились из Версаля прочь. День спустя они были в Париже – но и здесь ни к кому не наведались. Держаться решили вместе: общий страх перед тамплиерами значил больше, чем конкуренция из-за свитка. В прежние места своего жительства не рискнули возвращаться, двинулись дальше – в Этамп, потом в Монтаржи. Сначала заночевали в гостинице, потом сняли маленькую квартирку в одном из бедных кварталов. «Уж здесь-то меня никто не станет искать», – говорил виконт, пытаясь самого себя успокоить. Он истратил все деньги, которые имел при себе, снял драгоценный перстень, булавку для галстука, золотые пряжки с башмаков. Этого хватило на задаток для хозяина квартиры, найм слуги – по совместительству охранника, – и чтобы купить еды на первое время. Если жить станет совсем не на что, рассуждали товарищи по несчастью, какое-то время еще получится брать все в долг.

Как ни замечательно было лето, как ни интересны были события, развернувшиеся в стране, как ни хотелось участвовать в этом великом перевороте или хоть видеть его своими глазами, но следующие недели товарищи по несчастью вынужденно провели в провинции, в четырех стенах. О точных сроках добровольного заточения никто не знал. Надо было перевести дух, собраться с силами, оценить обстановку… и дождаться решения суда по делу о наследстве Софи.

Политические новости доходили до Монтаржи относительно быстро: двух-трех дней обычно было достаточно. Узнавать эти новости, а затем их обсуждать было основным занятием скучающих Помье, д’Эрикура и Кавальона.

После клятвы в зале для игры в мяч депутаты третьего сословия решили заседать у монахов-францисканцев. Потом, не найдя это место удобным, переместились в церковь Святого Людовика. В прежний зал они вернулись лишь спустя три дня, на заседание в присутствии короля. Его Величество приказал Генеральным Штатам бросить игры в парламент, разделиться, как положено, по сословиям и заседать в освященном веками порядке, не покушаясь на феодальные установления. Депутаты не подчинились. Когда после ухода Людовика королевский сановник маркиз де Брезе возвратился в зал, чтобы напомнить зарвавшимся депутатам про государев приказ, председатель палаты Байи бросил ему, что «собравшейся нации не приказывают», а чудовище Мирабо заорал, что Брезе вообще не имеет права раскрывать рот в зале народных избранников, которые явились в Версаль по воле Франции и разойдутся, только подчинившись силе штыков. «Штыки так штыки», – решил маркиз. К Дому малых забав подогнали лейб-гвардию. Ларошфуко, Лафайет и еще несколько просвещенных аристократов, примкнувших к Собранию, обнажили шпаги. «Ну и черт с ними!» – сказал тогда Людовик. И поехал на охоту. В течение последующих дней он сначала позволил дворянам и духовенству присоединиться к Национальному Собранию, а потом и вовсе приказал это сделать.

Впрочем, на какие бы уступки ни шел государь, публика все равно была недовольна. Ажитация нарастала. В газетах циркулировали слухи самого разнообразного толка. В харчевнях дрались из-за политических взглядов. В салонах держали пари. На чердаках строчили пасквили о принцах и королеве. В подвалах бормотали о приближающейся резне. В Пале-Рояле ежедневно собирались толпы народу, чтобы узнать последние новости. Самозваные ораторы влезали на столы и на стулья летних террас кофеен, чтоб с этой высоты критиковать придворных, обвинять Его Величество, требовать Конституции, живописать картины ужасного антинародного заговора и приводить публику в исступление. Даже ночью здесь не было тихо. Несколько дней подряд в Пале-Рояле, едва смеркалось, начинали запускать фейерверки. Злые языки утверждали, что это дело рук герцога Орлеанского: он-де раздает петарды чуть ли не бесплатно, чтобы поддерживать напряжение, воодушевлять обезумевшую толпу и в конце концов отобрать у Людовика трон.

На фоне таких дел совершенно затерялась новость о кончине философа Гольбаха, приключившейся двадцать первого июня.

– Энциклопедия осиротела, – напыщенно произнес Кавальон. – Ушел последний человек из этой блистательной плеяды, что создавала культуру Франции в нашем веке! Он теперь вместе с Вольтером…

– …в аду! – усмехнулся виконт, хотя вообще-то не верил в загробную жизнь.

– Не в аду, а в Пантеоне истории! – недовольно отозвался Помье.

Мысль о посмертном наказании энциклопедистов литератору не нравилась: он ведь сам хотел уподобиться Гольбаху и Вольтеру. Впрочем, полагать, что за гранью смерти нет вообще ничего, тоже было обидно. Покинувшие землю просветители должны были увидеть, хотя бы с небес, то, что они так долго предрекали и чему немало способствовали. Кто-то называл это пробуждением французской нации, кто-то – обновлением королевства, а большинство – революцией.

Иногда покупали газеты. Потом перестали – после того как в одной из них вычитали про то, как Ее Величество отравила знаменитого защитника свободы д’Эрикура и собственноручно выбросила его труп в воды Сены. Впрочем, слухи, переходившие из уст в уста, были еще хлеще. Через неделю после прибытия в Монтаржи слуга поделился с виконтом (которого, разумеется, знал под вымышленной фамилией) новостью о том, что д’Эрикур и Кавальон, оба депутаты третьего сословия, выдающиеся ораторы и авторы лучших в мире законов, зарезаны по приказу двора. «То же будет и с другими депутатами!» – рассказывал слуга. Помье на основании этой сплетни написал большой памфлет, прифантазировав подробности убийства и поместив в конце брошюры описание грязной оргии придворных. Сочинение удалось издать… И кто бы мог подумать, что этот плод тоскливого безделья принесет Помье такие деньги, какие не приносила ни одна из прежних вещей! Он, пожалуй, принес бы и славу, если б страх быть обнаруженным не заставил писателя напечататься анонимно.