Высоко в небе над самым кладбищем плавает маленькое белое облачко. Воздух прозрачен и чист, как будто и впрямь нет никакого воздуха. Лист на дереве не шелохнется.

Когда все уже ушли, у засыпанной могилы еще стояла Эстер, переписчица прописей. Наряженная в свою черную шаль, с горящими глазами, которые блестели на мучнисто-бледном, вытянутом лице, она до позднего вечера стояла с заломленными изнеженными руками над грустным холмиком.

Она плакала.

Ей, Эстер, переписчице прописей, и впрямь казалось, что она стоит над могилой той самой науки, одной из основоположниц которой она была.

Было позднее лето, внизу, в долине, пониже кладбища, цвела картошка.

И вот что спасли в последний момент из погибшего реб-зелменовского двора: двенадцать медных кастрюлек, восемь горшков, шестнадцать больших чугунов, три медных горлача и пять глиняных, шесть железных кочерег, четыре помела, семнадцать терок, восемнадцать помойных ведер, четыре ушата, совок для муки, мочалку, коробку из-под чая Высоцкого, бутыль черники, рогожу, еще довольно хорошую для того, чтобы обить ею дверь, муфту, котелок, что носил дядя Зиша, царство ему небесное, связку высушенных лимонных корок, один валенок — второй как в воду канул, — чернильницу, одну медную тарелку и весы, белую плитку кафеля для разделывания селедки, березовый чурбан. Дядя Фоля сорвал со стены фарфоровый ролик, а тетя Гита — мезузу с двери, — быть может, удастся где-нибудь в новых квартирах прибить.

Возле двора было черно от людей.

Как вам нравятся эти реб-Зелмочки? Покуда что они получают отличные квартиры!

— Неизвестно за что!

Набожные евреи, нахлебнички, с тростями в руках, с холеными бородами, целыми днями простаивали у реб-зелменовского двора и на разные лады обсуждали вопрос о Зелменовых. Во всем этом они усматривали Божий перст. Когда из-под лесов показывался Зелменов, на него сразу набрасывались, как на человека, который вышел от умирающего больного:

— Ну что? Таки плохо?

Но тут этот Зелменов становился скуп на слова, оглядывал собравшихся взглядом человека, который, слава тебе Господи, уже знает все, но предпочитает молчать, и снова исчезал под лесами, чтобы возвратиться к своему тайному занятию — вытаскивать небось гвозди из стен.

Вот так, по кусочку, Зелменовы растаскали весь двор; потихоньку, как скопище мышей, грызли его под строительными лесами, запихивали в ящики, разносили по нитке, как старую, трухлявую одежду. Потом, когда к домишкам подступили каменные стены новостройки, там, под лесами, нашли лишь опустевшее место реб-зелменовского двора, паутину, голые ребра стропил и больше ничего. Но ночью в реб-зелменовском дворе все еще вопрошал девичий голос:

— Хая, куда ты поставила лохань? Где лохань, а?

Все было кончено. По двору разливался мощный свет электрических ламп. Раздавался стук десятков топоров. Высоко над домами тяжело скрипел подъемный кран, подавая кирпичи к самым высоким этажам. Свет, охвативший все небо, струился по старым кровелькам окраинной улицы, отражался в маленьких окошках низких домишек, где во сне слышали, как рушатся последние стропила реб-зелменовского двора.

Моисей Кульбак известен в советской еврейской литературе как талантливейший поэт, прозаик и драматург, и трудно сказать, в каком из этих трех жанров он больший мастер, в каком жанре он своеобразнее. Строку Кульбака легко узнать, в какую бы жанровую ткань она ни была вплетена.

Моисей Соломонович Кульбак родился 20 марта 1896 года в городе Сморгони. С детства он тянулся к знанию. Экстерном он сдает экзамен на звание учителя, работает в школах и гимназиях Сморгони, Минска и Вильнюса, где он жил до 1928 года.

В 1928 году Кульбак переехал в Минск. Здесь, в столице Советской Белоруссии, он целиком отдался литературе. Он активно сотрудничает в периодической печати, работает в Академии наук БССР, печатает свои стихи, поэмы и драмы, поставившие его в первые ряды советской еврейской литературы.

Первые стихи и рассказы Кульбака печатались еще до Октябрьской революции. Уже в них сказалась любовь писателя к простому трудовому люду.

С большим вдохновением Кульбак воспел в своей поэме «Город» (1919) Великую Октябрьскую революцию. Поэма эта благотворно повлияла на тогда еще молодую еврейскую советскую поэзию.

В 1929 году выходит его сборник «Стихи и поэмы», в 1930-м — роман «Зелменяне», в 1933-м — лирико-сатирическая поэма «Чайльд Гарольд из Десны». В 1935 году был издан однотомник избранных произведений писателя.

В последние годы своей короткой жизни поэт и прозаик Моисей Кульбак посвящает себя драматургии. С большим успехом шла на подмостках советских еврейских театров его драма «Бойтрэ» (1936–1937). Его перу принадлежит также талантливая пьеса «Вениамин Магидов».

М. Кульбак выступает и как отличный переводчик. Он перевел на еврейский язык бессмертную комедию Гоголя «Ревизор». Янка Купала и Якуб Колас нашли в лице Кульбака чуткого, тонкого переводчика. Кульбак также перевел «Как закалялась сталь» Н. Островского.

Как в жизни, так и в творчестве Кульбак был скуп на слова. Подлинный художник, он был экономен в изобразительных средствах, порою даже слишком экономен. Он производил впечатление человека, который, будь это возможно, охотно уместил бы все, что он считал своим долгом написать, на собственной ладони и был бы, вероятно, при этом безмерно счастлив.

Общаясь с ним, трудно было определить, чего в нем больше — утонченной проницательности или кряжистой зелменовской простоватости, что в нем светится — затейливый блеск алмаза или пламя смолистой лучины. Я бы сказал, что при свете лучины гранил он свой алмаз.

Моисей Кульбак в большей части своих произведений народен, но не в духе народности Шолом-Алейхема. Если говорить о литературном родстве, то он скорее благословлен дедушкой еврейской литературы Менделе Мойхер-Сфоримом: в нем больше сатиры, нежели юмора, больше иронии, чем сочувствия. А сжатость речи, удельный вес слова, вся хватка — от Менделе. Но это отнюдь не значит, что на произведениях Кульбака печать подражания классику.

Кульбак не был ни холодным наблюдателем, ни сладкозвучным песнопевцем природы своего родного края — Белоруссии. Он был частью ее, деревом, уходящим корнями в землю, птицей, привольно поющей среди ветвей. Кульбак был лириком в подлинном смысле слова, но предаваться воспеванию собственных переживаний, пусть даже очень сложных и интересных, он как бы стыдился. Ему было больше по душе излучать свою любовь так, как это делают солнце, река, облако над жаждущим полем, — без авторского факсимиле.

Моисей Кульбак необычайно оригинален как по языку, так и по манере рисовать портреты людей, ситуации; в его произведениях всегда ощущается дух времени, в этом смысле он мог бы служить образцом для других.

Для Кульбака Зелменяне не были просто объектом описания. Сам из этой породы, он чувствовал личную ответственность за постепенное перевоспитание этих близких ему людей, он делал все, чтобы нести свет в реб-зелменовский двор, прогнать тени, которые там прижились, как бы приросли к своим укромным уголкам.

Наперекор своей привязанности к устоявшемуся быту зелменовского двора Кульбак то с откровенной жестокостью, то со снисходительной улыбкой взрывает этот быт изнутри.

Как уже было сказано, одна из характерных черт Кульбака — скупословие, стремление обойтись одним словом там, где, казалось бы, нужно два, в двух словах сказать то, что легче выразить десятью. Однако это достоинство таит в себе опасность. Не все удается изобразить намеком, не всегда дозволено обойтись кивком — у прозы свои законы, и, когда писатель сопротивляется им, они ему мстят.

Народная поговорка гласит: «Зашить дыру тщетны попытки, коль не завязан узелок на нитке». А у Кульбака иногда случается, что из-за пренебрежения к реалистическому узелку в одном месте повествования получается прореха в другом. Отсюда некоторая рыхлость композиции.