— Цалел, ты спишь?

— Нет еще.

Дядя Юда входит боком, тихо садится к нему на кровать. Он сидит долго, теребит бородку и собирается сказать что-то такое, что для него, по-видимому, очень важно. Наконец, тихо кашлянув, он начинает с легким упреком в голосе:

— Цалел, возьми себе пример с них. Им же мир тесен. Что ты все сидишь за своими книжками? Ты же тоже можешь стать большевиком, как они, глупенький… Возьми подумай и стань большевиком… И, я тебе скажу правду, ведь отца надо тоже пожалеть. Вечно человек не живет, и хочется иметь кого-нибудь, кто бы сказал после твоей смерти кадиш, как у всех людей. Разве не так? И что в этом худого? Я понимаю, иногда можно лишить себя жизни. Почему бы нет? Ну, раз, ну, другой, но у тебя же это без конца… И ведь, видишь, тебе все-таки, слава Богу, умереть не суждено. Спрашивается, Цалел: почему тебе поступать наперекор Богу и людям?..

Дядя Юда умолк. Он смотрел на полоску лунного света, которая струилась сквозь ставни. Вскоре он опять заговорил немного тише, как бы собираясь доверить Цалелу тайну:

— И ты думаешь, мне они не по душе? Мне они как раз по душе… Сбросить царя было необходимо, как воздух, он был круглым ничтожеством, а не царем… Но то, что насели, видишь ли, на все еврейское, — вот это уже нехорошо… совсем нехорошо… Просто некрасиво!.. Свадьба, видишь ли, должна быть свадьбой, брис [7]должен быть брисом, и не худо иногда помолиться тоже. Почему бы нет?.. И чем же это лучше, если не молишься? Кому это делают назло? Слышишь, Цалел, если бы меня допустили к их главарям, чтобы с ними поговорить, стало бы иначе… Пусть они современные люди, знают много языков, но надо в голове тоже что-то иметь. Что, разве не так? А то, что они придираются к богачам, между нами говоря, тоже глупости… Богачи, в конце концов, давали заработать копейку… от сапожника и портного никогда ничего не имеешь… Если бы хватило ума, видишь ли, нужно было бы помириться с хозяевами — все же благородные люди, иногда совет подадут, иногда просто доброе слово… Что, разве не так?.. Цалел, ты спишь?

— Нет еще.

— Но молодой человек, видишь ли, не должен отделяться от общества, так и в Писании сказано. Вот ты и становишься большевиком, ходишь с флагом, говоришь себе там, что требуется… а при случае можно сделать нашему брату одолжение — тогда уже совсем хорошо, тебя тогда признают и среди своих. Ты, слава Богу, человек грамотный, ты пишешь, ты объясняешь, и почему бы не указать им, что они ошибаются, а?

Дядя Юда перевел дух.

— Знаешь, я иногда смотрю на электричество, как оно горит, и думаю: допустим, нет Бога на свете — есть электричество. Ну как это у тебя укладывается в голове: вот эта лампочка — это и есть Бог? Вот эта лампочка наказывает грешников и вознаграждает праведников? Это она дала Моисею Тору на горе Синайской, вот эта самая лампочка? Так я спрашиваю: где у этих людей голова?.. И что, если я, например, вдруг поломаю лампочку, так уже не станет Бога на свете?.. И на все уже тогда наплевать?.. Цалел, ты спишь?

— Нет еще.

— Так будь добр, скажи, — вошел уже в раж дядя Юда, — ты же человек ученый, дай мне понять: в чем тут закавыка? Неужели они не видят и не слышат? Объясни: как это пожилые, седобородые евреи открыто, при всех, оскверняют субботу? В чем тут дело? Что они себе думают?.. Товарищ Ленин большой человек, конечно, он большой человек, но какое он имеет касательство к вопросам божественным?

Предположим даже, что он самый великий человек. Ну и что?.. А Моисей — уже ничего? А царь Давид?.. А Виленский гаон — тоже ничего? Знаешь, Цалел, иногда подумаешь — так тебя и обожжет, хоть беги в синагогу, садись за печь, и дело с концом! Цалел, ты спишь?

— Да, уже немного сплю.

Дядя остался сидеть сгорбленный на кровати. Несколько капель лунного света обрызгало одно стеклышко его очков и кусочек впалой щеки. Он поднялся, постоял некоторое время спиной к Цалке, о чем-то думая, потом повернул к нему голову:

— Может быть, поиграть немного на скрипке? Давно уже не держал ее в руках.

— Как хочешь.

И, стоя о темноте над Цалкиной кроватью, он играл так, как будто собирался вытянуть из него душу не с помощью веревки, а сладостным древним плачем. В комнате повеяло кладбищенским пением. Меланхолия дяди Юды расцвела, как липкая водоросль в болоте. Его напевы дрожали и задыхались, моргали, как ослепшие глаза, которые порываются увидеть свет.

Было темно.

Потом он играл про курицу. Это были уже совсем другие жалобы — слезы о далеком, равнодушном движении планет, которых ничто не трогает.

В сентябре в наших краях лето перестает дышать. Тихо, мило, но похоже на то, что оно лишилось легких. Не потому ли в наших краях человек в сентябре — немного степеннее? Установлено, что суровые люди, которые у нас встречаются чаще, чем где-либо, то есть люди, далекие от сентиментов, в сентябре, прощаясь, протягивают иногда руку и даже улыбаются при этом.

Это здесь климат такой.

Пожилые люди тогда сидят больше дома, попивают чай из стаканов и размышляют.

В окнах серо.

Сентябрь месяц. Что-то слишком долго во дворе тихо. Должно быть, скоро опять что-нибудь стрясется. И откуда, вы думаете, грозит опасность? Как раз с неожиданной стороны — от Фалка дяди Ичи, вот от этого существа.

Как известно, Фалк дяди Ичи к полгоду накричал себе пупок, ему к животу прикладывали медные пятаки, покуда пупок кое-как не водворился на место.

Ясно, что такое начало не предвещало ничего хорошего.

Как-то недавно он принялся таскать в дом пивные бутылки с отбитыми горлышками. Бутылки эти он наполнял какой-то голубой водичкой и вымачивал в ней кусочки меди.

Целыми днями он просиживал там, у дяди Юды, в низкой комнатке, среди бутылок, резины, проволоки, железа, и что-то все обдумывал. Он вытирал нос и поглядывал в книжку. И когда его уму открылась наконец тайна радиоволн, он пошел к Бере с планом, как радиофицировать реб-зелменовский двор.

Он предложил смелый план: повесить антенны на воздушных шарах высоко в небе, чтобы поймать самые чистые волны. Электрические батареи он уже смастерит сам в своих пивных бутылках, а заземление — для защиты от молнии — сделает на чистой меди, и вообще его радио будет отличаться чистотой звука, а слушать можно будет весь мир.

Бера сидел за большим арбузом, рвал ножом его холодную мякоть и внимательно слушал. Потом он сказал:

— Радио провести надо, но без воздушных шаров.

— А рабочее изобретательство для тебя ничто? — не удержался Фалк.

— Сделай раньше простое радио, — сказал Бера, — потом видно будет.

— Но ведь так будет стоить дешевле. Выходит, рационализация для тебя ничто?

— Сделай раньше дело, потом видно будет, дурень, — проснулась в Бере его старая неприязнь к суетливому брату.

Фалк вышел от Беры сияющий. Раз уж Бера одобрил дело, он теперь все волны запряжет в свои антенны и наполнит дома концертами, скрипками, голосами — до самых краев. Но не хватает денег. Фалк тут же, на месте, идя по двору, составил список и обложил налогом все прогрессивные элементы двора. Он сразу пошел по зелменовским домам агитировать за радио.

Поднялся страшный переполох, и это понятно: при электричестве сэкономишь хотя бы керосин, а тут какое-то пение, надрыванье глоток, когда на душе вовсе не так уж весело! К тому же еще Фалк проглатывал слова, и вообще никто толком не понял, чего он хочет.

Тетя Гита сначала поняла так: будто Фалк влезет на крышу, сядет там и будет петь, а они внизу, у себя в доме, должны будут его слушать и платить деньги.

— Легких заработков хочется ему, этому сорванцу!

Фалк кипятился, его мало трогало то, что дядя Зиша сидел, хлебал чай и время от времени поглядывал на него словно на паука. Фалк все твердил:

— Электричество — это база для индустрии, а радио — для умов.

Вот как он тогда всполошил двор, этот одержимый Фалк.