Литмир - Электронная Библиотека

– Это так неожиданно, Лев Давидович, – опешил Есенин, не ожидая такого поворота.

– Ну почему же… Не надоело зависеть от Воронских, Устиновых и прочая, прочая? Начинайте свое дело! Денег я дам, сколько потребуется, только определитесь, с кем вы, Есенин! Но… если в вашем творчестве не произойдет поворота, ваш поэтический путь для меня закончится, вы меня поняли?

– Понял, – коротко ответил Есенин. В голубых глазах его блеснули льдинки, зубы крепко сжались.

– И еще, Сергей Александрович, – продолжал Троцкий тоном покупателя, уже совершившего выгодную сделку. – Хотелось бы убедить вас, Есенин, что современный революционный художник не должен обращать слишком много серьезного внимания на тяготы жизни народа, его нищету или просчеты властей. Поэту следует устремлять свой взгляд в будущее, в то время, когда мировая революция объединит все народы в одну счастливую семью. Вы должны дать людям надежду, что все испытания и страдания их не будут бесконечными. Вот я лично… Я лишен меркантильных забот о своем собственном очаге! – Тут Есенин непроизвольно оглядел огромный кабинет Троцкого. – Будьте и вы выше быта и работайте ради светлого будущего.

– Я понял, – упрямо наклонив голову, как перед дракой, повторил Есенин.

– Так что поняли?

– Я… Я Божья дудка! – произнес Есенин с отчаянием.

Троцкий опять устало снял пенсне.

– Теперь уже я ничего не понял. Что значит «Божья дудка»?

– Я не разделяю ничьей литературной политики. Она у меня своя собственная. Я сам! Пишу, как дышу. Как говорят мужики у нас в Константинове, «че вдыхаю, то и выдыхаю». Понимаете, Лев Давидович? Северный крестьянин не посадит под свое окно кипарис, ибо знает закон, подсказанный ему причинностью вещей и явлений.

«А этот крестьянин «в цилиндре» не так-то прост… Видно, сколько волка ни корми… – Промелькнуло за стеклами очков Троцкого. – Ну что ж… Дышите, Есенин, дышите… Только не задохнитесь ненароком…»

– Все! До свидания! Надеюсь на вашу крестьянскую смекалку. Думаю, она вам подскажет, «че вдыхать и че выдыхать». Обращайтесь прямо ко мне или к Блюмкину. О нашем разговоре никому не «выдыхайте». Даже Бениславской… Хорошая девушка. Я слышал о ней от своего сына, Льва Седова… Эх, молодость, молодость! До свидания, Есенин, – попрощался Троцкий, демонстративно заложив руки за спину. И добавил вслед уходящему легкой походкой поэту: – Вам бы лучше уехать из Москвы, если предоставится такая возможность.

Выйдя из кабинета, Есенин увидел спешащего ему навстречу Блюмкина.

– Уже поговорили?

– От души. Денег предложил на издание журнала! – побледнел Есенин от ярости, вспомнив разговор с «трибуном революции».

– Я же говорил, – самодовольно ухмыльнулся Блюмкин. – Ну, а ты как?

– А я ни КАК и ни СИК!.. Я просто дышу, Яков Блюмкин, как Божья дудка. Тебе этого не дано понять!

– Нет, я понял. Понял, – озверел Блюмкин, как накануне в гостинице «Савой». – Зря я тебя из тюрьмы вызволил, Есенин, зря! Жалко, осечка вчера вышла, – крикнул он вслед удаляющемуся по коридору Есенину.

– И сегодня тоже, – обернулся Есенин. – Но за тобой это не заржавеет, Яша! Член Иранской компартии… Еще все впереди, я надеюсь! – И не осознавая, где он и кто сейчас вокруг него, или, наоборот, все прекрасно понимая, прочел на ходу, громко, с вызовом:

И пускай я на рыхлую выбель
Упаду и зароюсь в снегу…
Все же песню отмщенья за гибель
Пропоют мне на том берегу.

Глава 5

«Домино»

Был холодный, ветреный зимний вечер февраля 1924 года. Ветер несся по улицам и переулкам, то затихая, то снова усиливаясь, лохматил лошадиные гривы, вырывал клочки сена с возов. От его порывов хлопали входные двери и гремело оторванное железо на крыше. В свете качающихся фонарей снежные хлопья летели косо, быстро наметая сугробы.

Есенин и молодой ленинградский поэт-имажинист Вольф Эрлих шли по переулку, подняв воротники и придерживая рукой шапки. Есенин, стараясь перекричать вьюгу, шутливо выговаривал ему:

– Вы там у себя кричите: «Есенин, Есенин!..» В сущности говоря, каждое ваше выступление против меня – бунт!.. Что будет завтра – мы не знаем, но сегодня я вожак! Вот! – он вынул руку из кармана и показал массивный перстень, надетый на большой палец правой руки. – Видал?!

– Это же как у Александра Сергеевича?! – догадался Эрлих.

– Точно! Только ты никому не говори. Они – дурачье. Сами не догадаются, а мне приятно…

– Ну и дитё же ты, Сергей! А ведь ты старше меня.

– Да я, может быть, только этим и жив! – засмеялся Есенин и, сделав приятелю подножку, ткнул его в сугроб.

– Дурак вы, Есенин, и шутки ваши дурацкие, – заверещал Эрлих, выбираясь из сугроба.

Есенин снял шапку и стал отряхивать приятеля, поглядывая по сторонам. Когда они шли по переулку, Есенин заметил, как от подъезда дома напротив отделилась человеческая тень и на некотором расстоянии стала следовать за ними, изредка пропадая в подворотнях. «Вряд ли случайность», – подумал Есенин. И сейчас, озорно пошутив над Эрлихом, он уверился в своем подозрении. Человек в кожанке и такой же фуражке, избегая освещенных окон на первых этажах, пряча свое лицо в поднятый воротник, следовал за ними, не приближаясь и не отставая.

– Ну, наконец-то! Все как и обещано! Глянь, Вольф! За нами следят, – засмеялся Есенин коротко и невесело, нахлобучивая свою шапку на самые брови.

– Что за бред? – спросил Эрлих, вытряхивая попавший за шиворот снег. – Не преувеличивай, пожалуйста, свое значение, Сергей! Кому мы нужны? Что, у них других забот мало, за поэтами следить?

– А ты оглянись незаметно, – посоветовал Есенин. – Он давно идет.

Когда они вышли на Арбат, Эрлих обернулся как бы от порыва ветра и увидел спешащего за ними человека.

– Неужели правда, Сергей?

– А мы сейчас проверим… Давай зайдем, – предложил он Эрлиху, останавливаясь у кафе. – Пусть он померзнет, сука! А мы посидим за кружкой пива с зеленым горошком.

– В этом угаре… стоит ли тратить время? Может быть, лучше в «Стойло Пегаса», – предложил Вольф, косясь на остановившегося в отдалении человека в кожанке.

– Потом в «Стойло»! Иди и не рассуждай! – скомандовал Есенин, распахивая перед ним дверь.

Несмотря на солидное название, «кафе» оказалось убогой пивнушкой. На маленьком подобии сцены артистка, одетая в легкое, без рукавов, с большим вырезом на груди платье, пела хриплым голосом «Ухарь купец, удалой молодец».

– Что, не нравится? – спросил Есенин, садясь за свободный столик, снимая шапку и засовывая ее в карман пальто.

– Напрасно мы сюда зашли, – поморщился Эрлих, оглядывая пьяных посетителей. Он отодвинул пустые кружки и грязные тарелки и положил на стол свою шапку.

– Вот в эдакой обстановке, как здесь, среди звона стаканов, кружек, окурков, помню, сижу я пьяный с Орешиным, Ганиным и…

– Тоже пьяными, – уточнил Эрлих.

– Как ты догадался? Ну вот… А рядом, вижу, голова лежит, заснувшая. Пьяный еврей своей длинной бородой столик вытирает. Может, он действительно положил голову, засыпая, а мне взбрело в голову: «Подслушивает!» А может, Ганин бросил эту мысль, не помню. Ну и началось… Слово за слово, пивом в ухо!

– Как это все старо! – перебил его Эрлих. – Что еврей, что русский, не все ли равно? Особенно когда пьяны.

– Верно! – согласился Есенин. – Все одинаково напиваются и скандалят, но видишь, кому-то надо было подсунуть в это обыкновенное дело антисемитизм. Шутка?! Знаешь, что за это дают?

– Знаю! – ответил Эрлих, оборачиваясь на стук входной двери.

Есенин, увидев вошедшего преследователя, добавил:

– Я теперь знаю, кому и для чего это надо…

Подошел опрятно одетый в хороший костюм хозяин кафе. Оглядев быстро бегающими глазками Есенина, спросил Эрлиха:

– Будете заказывать? – И добавил по-еврейски: – Вы кто, из наших будете? Что-то вас в нашем заведении впервые вижу.

17
{"b":"160868","o":1}