Эдик вздрогнул.
«Что с тобой?» – спросила мать. «Ничего!» – а самого словно током шибануло. В свои десять лет он отлично знал, кто такой Есенин. Его стихи запрещены, за них можно было на Колыму угодить. Совсем недавно, до войны, его отец играл по воскресеньям на гармошке и тихо, чтобы не было слышно за дверью, напевал песни на стихи Есенина. Они всегда были грустными, он рукавом стирал с лица слезы. Наверное, кто-то из соседей донес куда надо (подлых людей во все времена хватало), и однажды ночью к ним по деревянной лестнице, по жалобно скрипящим ступеням, на второй этаж пришли трое молчаливых мужчин. Все перевернули, швырнули на пол гармошку, сняли со стены берданку и увели отца. Спускаясь по ступенькам, отец крикнул: «Эдик! Ты уже большой! Береги мать! И ничего не бойся!.. Помни: Есенин – душа наша!»
Придя в себя, мать Эдика побегала у ворот московских тюрем, но ничего не узнала и не добилась. Отец сгинул навсегда.
Когда Эдик подрос и полюбил поэзию, к могиле Сергея Есенина ходил часто. И не один, а с друзьями. А уж в день рождения – как на святой праздник.
Подъехав к Ваганьковскому кладбищу, Хлысталов вышел из машины, прихватив кейс, и, заперев дверцы, подошел к торгующим цветами женщинам, купил десяток ярко-красных гвоздик.
– Здравствуй, Эдик, здравствуй, дружище! – Широко раскинув руки, навстречу Хлысталову шел Алексей Велинов, грузный мужчина одних с ним лет, улыбаясь голливудской улыбкой, как и положено человеку, ухватившему «судьбу за хвост». После троекратных объятий и христианских поцелуев, несколько нарочитых со стороны Велинова, они двинулись в ворота, подавая милостыню попадающимся нищим.
– Вот еще год пролетел, Эдик, дорогой ты мой друг. Все реже встречаемся. Дела! Дела! Черт бы их взял… Замотался весь. Давай потише пойдем, задохнулся, мало двигаюсь. Кабинетный работник. А ты молодцом, форму держишь. Мне бы тоже разгрузочные дни надо устраивать. А то вот, – хлопнул он себя по животу.
– Не разгрузочные, а нагрузочные тебе, Леша, надо. Бегай по утрам. После шести – холодильник на замок.
– Тебе бы не в милиции, а в инквизиции работать, Эдик! – замурлыкал Велинов, как кот Матроскин, и сам же расхохотался своему остроумию.
– И рад бы в рай, да грехи не пускают, – в тон ему парировал Хлысталов.
– Какие у тебя грехи? Праведник был всю жизнь. Или я тебя не знаю?
– Чужие грехи, Леша, чужие не пускают. – Хлысталов остановился, глубоко вздохнул, поморщился.
– Ты чего? – встревожился Велинов. – Сердце?
Хлысталов кивнул и улыбнулся.
– Как мотор у моей «волжанки»: барахлит, но тянет.
– Менять не собираешься?
– Чего? Сердце?
– Машину! Хотя сейчас и сердце шунтируют. Раз плюнуть!
Хлысталов отрицательно покачал головой.
– На мой век хватит и этой. Скоро в отставку. Только дельце одно распутаю до конца… и все! Сниму грех, так сказать.
Чем ближе подходили друзья к могиле Есенина, тем плотнее становился людской поток.
– Ну вот и пришли! Глянь, народу сколько! – Лицо Хлысталова стало торжественным, сердечная боль отступила, на душе стало тепло и солнечно, как в детстве.
– Любит, любит народ Есенина! Как бы ни клеветали, каких бы собак ни вешали на него! – бормотал полушепотом Хлысталов. – Здравствуй, Сергей Александрович! Гений ты наш! Великомученик русский! С днем рождения тебя! – Он непроизвольно перекрестился и поклонился, на глаза навернулись слезы. – Леша!.. Леша! – с трудом произнес он, будто проглотив комок в горле. – На! Цветы положи. Ему!
Волнение друга передалось и Велинову.
– Да! Да! Конечно! Цветы! А как же! Ты спокойно, Эдик. Спокойно! У тебя сердце. – Алексей взял букет и, раздвигая людей руками и отталкивая плечом, стал продвигаться к могиле Есенина. – Позвольте! Позвольте, товарищи! Дайте пройти, – громко говорил Велинов командным голосом, не терпящим возражений. Пробившись к могиле, засыпанной охапками цветов, он поклонился, положил цветы и, обернувшись к надгробному памятнику Есенину, неожиданно высоким, срывающимся на крик голосом, начал:
– Владимир Маяковский. «Сергею Есенину»:
Вы ушли,
как говорится,
в мир иной.
Пустота…
Летите,
в звезды врезываясь.
Ни тебе аванса,
ни пивной.
Трезвость.
Нет, Есенин,
это
не насмешка.
В горле
горе комом —
не смешок.
Вижу —
взрезанной рукой помешкав,
собственных
костей
качаете мешок.
Толпа людей, окружавшая могилу Есенина, зароптала. Велинов, не обращая внимания на шум, продолжал:
Почему?
Зачем?
Недоуменье смяло.
Критики бормочут:
– Этому вина
то…
да сё…
а главное,
что смычки мало,
в результате
много пива и вина.
Из толпы уже кричали:
– Долой! Пошел ты на хрен со своим Маяковским!
– Вот такие и замучили Сергея нашего!
Какой-то мужик с затуманенным взором прорычал басом:
– Че смотришь синими брызгами, аль в морду хошь?..
Толпа подхватила:
– Правильно! Дай ему пинка под зад за-ради праздника!
Не привыкший к такому обращению, солидный Велинов побагровел, растерянно озираясь, выталкиваемый людьми, и уже совсем не к месту выкрикнул последние строчки стихотворения:
Для веселия
планета наша
мало оборудована.
Надо
вырвать
радость
у грядущих дней.
В этой жизни
помереть
не трудно.
Сделать жизнь
значительно трудней.
Кто-то пронзительно засвистел, все захохотали. Вконец сконфуженный Велинов пошел по образовавшемуся коридору к Хлысталову. Какая-то интеллигентного вида старушка в нелепой старомодной шляпке исподтишка больно ткнула его зонтиком в спину. Велинов ойкнул, резко повернулся.
– Что такое?!! – Но старушку загородил мужик с мутным взором, всем своим видом давая понять, что угроза получить ему пинка под зад сейчас очень актуальна.
Не желая еще более усугублять положение, он повернулся и подошел к Хлысталову.
– Как-то все не организовано… Пьяные хулиганы. Не продумано все как-то… Где милиция?.. – бормотал Велинов, стараясь не смотреть на Хлысталова.
– Не боись, Леша, милиция рядом с тобой, все в порядке! – ответил Хлысталов, снисходительно похлопав его по плечу. – Посмотри, все успокоились!
Раздались аплодисменты, и место, где только что читал Велинов, заняла девушка. Размахивая в такт рукой, она звонко начала читать:
