– Ты что, Галя? Ганин пристает?
– Нет! Я сама к тебе… Тоскливо, Сережа! – прошептала она, задыхаясь.
– Глупости не надо делать даже с тоски, – вдруг тоже часто задышал Есенин.
– Я люблю тебя, Сережа, – заплакала Галя. – Я обрадовалась, как узнала, что ты разошелся с Райх. Прости! Я с ума схожу. Я люблю тебя! Возьми меня… у меня еще никого не было.
Южный темперамент, унаследованный от матери-грузинки, от отца-француза, свобода чувств захлестнули ее. Она медленно сняла с себя рубашку, мгновенье постояла, словно давая полюбоваться Есенину своей девственной чистотой, и, дрожа всем телом, осторожно легла на него, легким выдохом погасив свечу.
В комнате Ганин приподнял голову, прислушиваясь к стонам и вскрикам, доносившимся из чуланчика.
– «Наша жизнь – простыня да кровать, наша жизнь – поцелуй да в омут», – как молитву прошептал он слова друга.
Редко девушка в первую свою близость с мужчиной испытывает восторг физического наслаждения. Все происходит не так, как мечталось. Но Есенин был из той породы мужчин, которые, удовлетворяя свою страсть, не были «эгоистами». «Небольшой, но ухватистой силою» он всегда давал возможность женщине испытать «восторг сладострастья», сколько ей этого хотелось. И, видимо, поэтому любовь Галины к Есенину – человеку, личности слилась с удовлетворенной женской страстью в одно огромное чувство, которое делает женщину либо «рабою», либо «деспотом».
В Гале проснулась «рабыня». С этой ночи она стала по-собачьи предана ему. Наутро, поливая Есенину воду из чайника, когда он традиционно мыл свою кудрявую голову перед серьезным деловым свиданием, она торопливо наставляла его.
– Знай еще: Троцкий – Сальери нашего времени. Он может придумать тебе конец не хуже моцартовского… Он сумеет рассчитать так, чтобы не только уничтожить тебя физически, но и испортить то, что останется… Всякую память о тебе очернить. – Она подала Есенину полотенце. – И еще, Сережа! Умоляю, в Кремле… там у них, не показывай свою храбрость… не поймут, то есть поймут, но не так, как надо…
– Я приглашен ко Льву в пасть к тринадцати, видимо, на обед, – пошутил Есенин, уже одетый в свой лучший серый костюм, причесываясь перед зеркалом.
– Я серьезно, Сережа! Зло против тебя у него в глубине большое, сам знаешь… Он хорош с тобой, пока ты ему нужен.
– Да уж, – согласился Есенин и пропел, оглядывая себя всего и приплясывая:
Что-то солнышко не светит,
Над головушкой туман.
То ли пуля в сердце метит,
То ли близок трибунал!
Эх, доля, неволя…
…………………………………
– Неотразим! – обняла его Галя, поправляя отдельные кудряшки на лбу, и потянулась губами для поцелуя.
– Ну тебя! Запугала совсем, – отстранился Есенин. – На месте разберусь!
Галя обиженно отошла, достала белый платок, подала Есенину.
– Возьми, он чистый! Внимательно смотри! Ну, с Богом… то есть удачи вам, Сергей Александрович.
Есенин почувствовал ее обиду. Он остановился в дверях и, решительно обернувшись, глядя ей прямо в глаза, произнес:
– Вы потрясающий человек, Галя… у меня сейчас никого нет ближе вас, то есть тебя… но, прости… я… я все-таки не люблю тебя, как Райх… как Зину! Прости! Но так уж вышло… Я теперь вот живу у тебя… о тебе могут нехорошо подумать… Хочешь… хочешь, женюсь, официально женюсь? – добавил он обреченно.
Бениславская отвернулась к окну, скрывая навернувшиеся слезы отчаяния и горечи.
– Я… Я не пойду за вас замуж, Сергей Александрович, только из-за того, чтобы люди об мне хорошо думали… Иди, Сережа, я сама отвечаю за себя! Пусть будет все, как оно есть!
Есенин хотел что-то сказать, как-то утешить девушку, но, не найдя слов, глубоко вздохнул и, неопределенно взмахнув рукой, вышел.
Галя, оставшись одна, на запотелом окне пальцем стала писать строчки из стихотворения теперь близкого, но оставшегося бесконечно далеким Есенина:
Предрассветное. Синее. Раннее.
И летающих звезд благодать.
Загадать бы какое желание,
Да не знаю, чего пожелать!..
Что желать под житейскою ношею,
Проклиная удел свой и дом!
Стерла написанные на стекле строчки и беззвучно зарыдала.
Глава 4
В пасти у льва
У Спасских ворот, в пальто нараспашку, в чуть сдвинутой на затылок шляпе Есенин ходил взад-вперед, с тревогой поглядывая по сторонам, нетерпеливо постукивая нога об ногу.
«Твою мать, Яша!.. Неужели не протрезвел… А может, натрепал?.. Вчера, если бы не осечка… Что ж, у каждого человека своя судьба! – думал он. – Своя дорога. Идти по ней порой тяжело, временами просто невыносимо, страх сковывает сердце, чугунными становятся ноги… Но чувствую, что предназначение мое высокое! Буду идти!.. Что бы ни случилось…»
Тоска сдавила душу. Спасская башня, враждебно нависая, угрожала опрокинуться, подмять его… Теснимый мрачными мыслями, Есенин не заметил, как подкатила пролетка и из нее выскочил Блюмкин.
– Молодец! Уже здесь, – бросил он на ходу. – Пошли, а то опаздываем!
Часы на башне пробили два раза.
– Я Блюмкин, – сказал он, показывая часовому свой мандат. – А это писатель Есенин со мной. Вот его приглашение.
Часовой, не взглянув на бумажку, взял под козырек:
– Здравствуйте, товарищ Блюмкин! Проходите!
Когда они миновали часового у входа в здание и Блюмкин во второй раз представил его писателем, Есенин спросил:
– Почему, Яков, ты меня писателем обозвал?
– Для солидности. Что эти серые шинели могут понимать в поэзии? Тем более латыши… Ой! Здорово вчера гульнули… ничего не помню! – засмеялся он, краем глаза проверяя Есенина. – Ты-то как?
– Все в порядке.
– Где обосновался?
– У Бениславской… пока.
– Это хорошо! Галя… это хорошо… наш человек!
– Ваш? Как это понять?
– Ну, в смысле, преданный делу революции человек… – Уклончиво ответил Блюмкин. – Ну вот и пришли.
Секретарь в приемной, взглянув на часы, укоризненно покачал головой.
– Здравствуйте, товарищи! Лев Давидович уже о вас спрашивал, товарищ Есенин. – И, взяв трубку, доложил: – Лев Давидович, Есенин прибыл… Слушаюсь! Проходите, товарищ Есенин!
– Давай, Есенин! Это твой шанс, не упусти! – хлопнул Есенина по плечу Блюмкин.
– А ты разве не идешь? – растерялся Есенин.
– Нет. Он же тебя вызывал. А у меня здесь работа… Давай! Потом увидимся.
За большим столом Троцкий читал бумаги и даже не взглянул в сторону вошедшего Есенина. Когда затянувшаяся пауза стала совсем длительной, Есенин кашлянул в кулак.
– Здравствуйте, Лев Давидович!
– А? Что? А-а-а… это вы, Сергей Александрович… – Он изобразил на лице смертельную усталость государственного деятеля. – Заждался я вас!
Не предложив Есенину сесть, Троцкий начал что-то писать.
– Извините, сейчас закончу… Ну вот и все! – сказал он, вставая и выходя из-за стола. – Здравствуйте, Есенин, здравствуйте!
Он оскалился мефистофельской улыбкой, опустив свой ястребиный нос.
Небо как колокол.
Месяц – язык.
Мать моя Родина.
Я – большевик!
– Так кто вы, Есенин? Большевик или попутчик? – и, не дожидаясь ответа, возможно, и не желая его, нравоучительным тоном, пытливо глядя сквозь стекла очков на Есенина, продолжил визгливым голосом: – На совещании ЦК РКБ (б) по вопросам литературной политики особое внимание было уделено отношению большевистской партии к «попутчикам» и прежде всего крестьянским поэтам и писателям. У нас должна быть крестьянская литература. Ясное дело, мы должны давать ей ход.
