Ганин, увидев реакцию Есенина, захохотал:
– Ну ты сравнила хер с пальцем!
– Я прошу не материться в моем доме! – возмутилась Галя.
– Леша, ты што, ох… охренел? Выгонит – куда нам деваться? Мариенгоф женился, дорога к нему заказана. Так что приспичит материться – иди в сортир и изрыгай… Я прав, Галечка? – шутливо-угодливо произнес Есенин, разливая вино по стаканам.
Галя ответила ему влюбленным взглядом, благодарно кивнув головой.
– Ну, чокнемся, – Есенин поднял стакан. – А Катька… то есть Екатерина Александровна, девятнадцати лет от роду получит от меня… – глянул он на Галю, – … на орехи! Как, я культурно выразился, Галечка?
– Да, очень. Спасибо, – и еще раз чокнувшись с Есениным, стала пить маленькими глоточками.
Есенин, залпом выпив свое вино, вздохнул, с грустью глядя на опустевший стакан:
– Жизнь – это глупая штука! В ней все пошло и ничтожно. Ничего в ней нет святого, один сплошной хаос разврата… – задумался он о чем-то своем. – Все люди живут ради чувственных наслаждений…
– Не надо, Сережа, – нежно коснулась его руки Бениславская.
– …но, правда, есть среди них в светлом облике непорочные, чистые, как бледные огни догорающего заката.
– Красиво, – Ганин налил себе из бутылки. – Дети мои, не стесняйтесь, скажите, если мне пора уходить.
– Еще слово, Леша, и я… я пойду в сортир материться.
Ганин встал и, подняв стакан, будто тост в честь хозяйки дома, прочел:
Русалка – зеленые косы,
Не бойся испуганных глаз,
На сером оглохшем утесе
Продли нецелованный час…
Галя застеснялась откровенного намека на ее чувство.
– Не смущайся, Галя, – вступился за нее Есенин. – Эти стихи он Зинаиде Райх посвятил, когда мы с ней венчались под Вологдой…
– Да, на моей родине… в церкви Кирика и Улиты, – подтвердил Ганин. – Все верно. Любил ее, а она вышла за тебя.
Под небом мой радужный пояс
Взовьется с полярных снегов,
И снова, от холода кроясь,
Я лягу у диких холмов!
Шумя, потечет по порогам
Последним потоком слеза,
Корнями врастут мои ноги,
Покроются мхами глаза.
Не вспомнится звездное эхо
Над мертвою зыбью пустынь;
И вечно без песен и смеха
Я буду один и один… —
прочел Есенин до конца стихотворение друга, словно желая этим отблагодарить его, утешить.
Ганин обнял Есенина:
– Спасибо, Сергун! Тронут! Надо же! Наизусть! Здорово! Я думал, ты только свои стихи помнишь…
– Чужие тоже, – засмеялся Есенин, довольный, что угодил ему. – Если они того стоят. Твои стоят. Правда, не все. Извини, брат.
– А правда, Сергей, что ты с Зинаидой разошелся? – простодушно спросил Ганин.
Есенин молча кивнул.
– Да полно тебе, Галя, что за секреты! – сказал он, заметив ее умоляющий жест. – Живет она теперь с ученым, умным мужем, и не нужна ей наша маета, и сам я ей ни капельки не нужен. С Мейерхольдом она, Леша! С Всеволодом Эмильевичем! К нему ушла… в театре у него… прима…
– Артистка?! – удивился Ганин. – Не поздновато ли в ее годы?
– Я видел ее в «Даме с камелиями», – пожал Есенин плечами. – Лучше бы не видел! Какая она артистка! Это видно всем, кроме Мейерхольда… Но он в своем театре хозяин, что хочу, то ворочу. Ладно, бог с ними! – закончил он, видя, что Галя осуждает его откровения. – Скучно! Выпить больше нечего? Может, мы?.. Ах, да! Слово дал! Давайте спать, что ли.
Есенин на минуту задумался: «Завтра с Блюмкиным – в Кремль, к Троцкому. «Что день грядущий мне готовит?..»»
– Сережа, я тебе постелила в темной комнате… где топчан походный. Там неплохо, только темно, – засуетилась Галя, – но ты возьми свечку. Мы с Катей на кровати, как она вернется, а вы, Леша, вот тут, у окна. Я сейчас положу матрасик, и подушка есть, а укроетесь пальто.
– Не беспокойтесь. Галя, добрая душа! Я рано утром уйду, – помогая Есенину отодвигать стол от окна, сказал Ганин. – По издательствам пойду. Везде блокируют… стихи возвращают, бль… – чуть не выругался он. – А если берут – денег не платят… Жить нечем. Эх! – горько вздохнул он, взяв папиросы со стола. – Вы ложитесь! Я пойду на лестницу, покурю.
Пройдя тускло освещенную прихожую, он вышел на площадку и увидел, как по лестнице метнулась чья-то тень и кто-то затопал вниз по ступенькам.
– Эй! – крикнул он вдогонку. – Кто тут? Слышь ты, сволочь? Что прячешься?
Далеко внизу хлопнула входная дверь.
В комнате Галя постелила на пол матрасик, подушку, разобрала свою кровать.
– Отвернись, Сережа, я разденусь.
– Что? Да-да… – отвернулся Есенин, но в зеркале трюмо ему было видно, как раздевается Галя. Он увидел ее грудь, стройную фигуру.
– Я тоже пойду покурю, – сглотнул он слюну.
– Дверь входную не забудьте покрепче захлопнуть, а то замок плохой, – юркнула она в кровать, укрывшись с головой одеялом.
На площадке Есенина встретил испуганный Ганин.
– Т-с-с-с! – приложил он дрожащий палец к губам.
– Ты чего, Леша? – прошептал Есенин.
– Кто-то стоял у двери, слушал. Как я вышел, убежал!
Есенин замер, прислушался, заглянул в темноту лестничного пролета. Испуг друга отозвался в нем нервной дрожью.
– Это меня… Как зверь чувствую! Меня они хотят убить! – И устыдившись своего страха перед другом, крикнул с вызовом: – Эй, вы, суки! Идите! Идите сюда!..
Но в ответ лишь испуганная кошка метнулась мимо них.
«Мяу! – злобно мяукнула она, словно угрожая. – Мяу!»
Есенин прикурил и, щелчком швырнув догорающую спичку в темноту, глубоко затянулся раз, другой, третий.
– Жуть, Леша! Сумасшедшая, бешеная, кровавая жуть! В тюрьме ВЧК я слышал, как расстреливали во дворе… каждую ночь! Что-то не то в нашей России творится!
– Я давно это понял… и сделал выводы… – приглушенно заговорил Ганин. – Нам надо бороться с ними. Нужно организованное сопротивление. Для этого не обязательно большое количество людей, хотя нас уже много, таких, кто готов идти до конца. Террор! Вспомни историю бомбометаний в России. Они сами подали пример… Основа нашей программы – национализм. На этом чувстве можно вести за собой всю громаду народа.
– У вас и оружие есть?
– Оружие – дело второстепенное… не вооруженность решает дело, а воля, спокойствие, хитрость, затаенность. Надо закалять в себе волю! А оружия можно достать сколько угодно… Я умею делать пироксилин. Щепотка в жестяной банке взорвет массу народа…
– Опять кровь?!
– Да! Кровь за кровь!
– Брат на брата?
– Это бесноватый Блюмкин, который нынче чуть не застрелил тебя? Он тебе брат? Или Лейба Бронштейн, что приглашает тебя завтра в Кремль, чтобы поставить «раком» и отодрать… В общем… переворот рано или поздно будет! Ты знаешь, у нас уже есть список будущих министров. Я тебя, Серега, включил министром народного просвещения. Не веришь? У нас и типографский шрифт есть!
– Ты больной, Леша? Бросай нюхать кокаин! А меня из списка вычеркни! – жестко потребовал Есенин. – Нашел министра…
– Не хочешь, не надо! Будет Приблудный министром. Только не пожалей потом.
– Не пожалею, контрреволюционер хренов! – Есенин бросил под ноги папиросу, раздавил каблуком. – Хватит! Пошли спать, – отворил он дверь.
– Может, еще винца? – заспешил за ним Ганин.
– Будет тебе, ты и без вина виноватый. Ложись и ни гугу, а то ты меня знаешь, я и в морду дам, не посмотрю, что друзья.
– Молчу, молчу! Правильно, Серега! Бей своих, чужие бояться будут! – Он разулся, положил ботинки под матрас, накрылся своим пальто и затих.
Есенин посмотрел на отвернувшуюся к стене Галю, взял со стола свечу и пошел в чулан. Поставил свечу на стул. Разделся, лег, закинув руки за голову. Через какое-то мгновение дверь в чулан скрипнула, и, крадучись, вошла Галя, босиком, без халата, в одной сорочке… Встала перед Сергеем, прижав руки к груди.