– Но ведь победные донесения следуют одно за другим? – сказала Марион.

– Да! – Румпф, смеясь, кивнул и наполнил бокалы. – Да, слава богу, это так, по крайней мере на сегодняшний день. По моему мнению, мы слишком много взяли на себя. Я всегда был против войны с Россией и стою на том и поныне, и я напрямик сказал об этом высокому начальству. Но высокое начальство знает все лучше всех и не желает считаться с мнением простых смертных! – Румпф язвительно рассмеялся, его темно-голубые глаза сверкнули. Он тряхнул головой и чокнулся с Марион. – Оставим этот разговор!

Гаулейтер стал рассказывать обо всех местах, где он побывал за долгие месяцы своего отсутствия.

Он говорил о Бухаресте, Будапеште, Стамбуле и всего подробнее о Риме.

– А теперь ваша очередь – расскажите мне что-нибудь, Марион, – внезапно прервал он себя. – И прежде всего расскажите, как это вам удается всегда быть такой веселой! Я хочу брать у вас уроки смеха!

– Уроки смеха! – Марион это показалось необычайно забавным, и она рассмеялась тем заразительным смехом, перед которым никто не мог устоять.

– Я охотно научу вас смеяться, господин гаулейтер, – с готовностью отозвалась она.

– Да, это бесценное искусство! Я завидую вам! – прибавил Румпф, накладывая ей на тарелку ломтики жаркого. – Вам никогда не бывает скучно? Как вы этого достигаете?

– Скучно? – удивленно переспросила Марион. – Нет, я не скучаю.

– Вы должны научить и меня этому великому искусству, – взмолился Румпф. – Вы же знаете, скука – мой заклятый враг.

– Да, вы часто мне это говорили, – сказала Марион. – Я занята в школе да еще работаю дома. У меня не остается времени скучать.

Румпф весело рассмеялся.

– И все это вам не наскучило? – Он осушил свой бокал и вновь наполнил его вином из графина.

Марион заметила, что сегодня он пил больше и жаднее, чем всегда. Казалось, он был охвачен какой-то странной тревогой.

– У меня тоже есть моя работа, – снова начал Румпф, – но я даже вам сказать не могу, как она мне надоела! Невыносимо! – Марион отказывалась его понять. – Но ведь школа и ваши уроки не отнимают у вас всего дня. А что вы делаете потом?

– Потом? – удивленно переспросила Марион. – Пишу письма, например.

Румпф снова рассмеялся. Он покачал головой.

– Нет, – сказал он, – вы для меня загадка. Вот мне, скажем, вовсе не хочется писать письма. И кому бы я стал их писать? Ну, а потом? Когда вы написали письма? – допытывался он.

– Если еще остается время, я читаю, – отвечала Марион. – За последние годы я перечитала бесчисленное множество книг.

Гаулейтер усмехнулся, и Марион снова бросились в глаза желтые пятна на его щеках.

– Знаете, сколько книг я прочел за всю мою жизнь? – спросил он. – И когда я вообще в последний раз держал книгу в руках? Так, чтобы читать ее по-настоящему? Откровенно говоря, мне и от книг бесконечно скучно.

– Без книг я не могла бы жить, – сказала удивленная Марион.

Румпф испытующе посмотрел на нее. Ее серьезный взгляд понравился ему.

– Хотел бы я прочесть какую-нибудь книгу вместе с вами! – воскликнул он. – Мне кажется, я мог бы долго, долго слушать вас, если бы вы читали мне вслух.

Марион улыбнулась, но почувствовала, что краснеет. Взгляд гаулейтера привел ее в смятение. Румпф никогда так откровенно не говорил с ней, да и тон его сегодня был иной. Но особенно поразило ее, что сегодня он почти не шутил. Он ведь так любил юмористические обороты, плохие и хорошие шутки. Она еще никогда не видела его столь серьезным. Румпф замолчал и стал доедать компот. Он выпил еще бокал красного вина, затем позвонил слуге и приказал принести шампанского.

– Вы знаете, какую марку я теперь предпочитаю?

– Фрейлейн Марион, – снова обратился он к ней, – вы в самом деле прекрасный, редкостный учитель, с вами не скучно! Такого-то мне и надо. А главное, вы мастерски владеете искусством жизни, а я в этом отношении полнейшая бездарность. Научите меня искусству жизни, – закончил он смеясь и в то же время совершенно серьезно.

Его доверительный, почти дружеский тон встревожил Марион. Она смеялась, но, не зная, что ответить, сказала смущенно:

– Но ведь вы-то заняты больше, чем мы все?

Гаулейтер кивнул, явно не удовлетворенный ее ответом.

– Может быть, и так, – сказал он, мрачно взглянув на нее. – Но должен признаться, Марион, что меня очень мало интересуют эти дела, как я уже сказал вам. Сначала я думал, что политика целиком захватила меня, но я ошибся. Это ошибка, одна из многих в моей жизни. Раз я сам ничего не вправе решать, политика не может удовлетворить меня. И у меня ни к чему нет интереса. Видите ли, у меня нет настоящих друзей. Все это собутыльники или партнеры, они хороши для попойки, для игры. У меня нет никого, кого бы я любил. Ни родителей, ни братьев, ни сестер. У меня нет идеалов, которые бы меня захватили, нет веры, нет бога, у меня ничего нет. Видите, как я беден!

Марион была потрясена этим откровенным признанием; равнодушный голос Румпфа лишь усиливал это впечатление. Она покачала головой и сказала:

– В таком случае, господин гаулейтер, – позвольте мне сказать это, – вам нельзя позавидовать, а между тем вам завидуют все.

Румпф улыбнулся.

– Говорите все, что хотите, – ответил он. – Я прошу вас говорить мне правду, даже если эта правда будет мне неприятна. Вы не представляете себе, как редко мне приходится слышать правду. Видите ли, – прибавил он с коротким смешком и встал, – ни одна живая душа не говорит мне правды.

Он направился к небольшому круглому столику в углу, на который слуга поставил бокалы для шампанского, и предложил Марион подсесть к нему. Закурив сигару, он продолжал:

– Вас, наверно, удивляет, что я сегодня так торжественно настроен. Признаюсь, в последние месяцы я о многом размышлял и пришел к выводу, что жизнь, которой я живу, бессмысленна и безрассудна. Она складывается далеко не так продуманно и осмысленно, как ваша, о нет! Короче говоря, я решил в корне изменить ее. Слышите? Изменить в корне!

– Слышу, – сдавленным голосом ответила Марион. Зачем он все это говорит ей? Она хотела закурить папиросу, но воздержалась, чувствуя, как сильно дрожит ее рука.

Румпф ничего не замечал. Он выпил бокал шампанского и откинулся на спинку кресла.

– Я хочу вам кое-что сказать, – продолжал он, слегка понизив голос, – чего еще никто не знает и знать не должен. Понимаете, Марион? Я очень серьезно ношусь с мыслью совсем уйти от политики.

Марион не в состоянии была произнести ни слова. Она сидела, открыв рот.

Румпф холодно засмеялся.

– Вы удивлены? Конечно, у меня для этого имеются веские основания. Человек, который в какой-то мере еще уважает себя, не может больше видеть эту комедию, ибо все это не что иное, как комедия. Может быть, я в один прекрасный день расскажу вам обо всем подробнее, сообщу сотни тысяч потрясающих подробностей! – прибавил он. Лицо его медленно заливалось краской. Затем он продолжал с довольной улыбкой: – Вы еще больше удивитесь тому, что я вам сейчас скажу. Я ношусь с мыслью покинуть эту страну! И знаете, куда я поеду? В Турцию! Турция обворожила меня! Несколько недель я провел в Стамбуле и много разъезжал по другим местам. Какой там табак! Какие превосходные вина! И скромные, простые люди, с ними легко ужиться. Там я и решил обосноваться в будущем.

Он чокнулся с Марион.

– Я вне себя от удивления! – воскликнула Марион, охваченная каким-то непонятным страхом. – И это ваше серьезное намерение?

– Да, серьезное, – отвечал гаулейтер, наслаждаясь удивлением Марион. – Я приобрел там клочок земли и хочу его обрабатывать. Вы что-нибудь смыслите в садоводстве и в сельском хозяйстве?

Марион покачала головой, ее кольнуло злое предчувствие.

– Почти ничего, – едва слышно проговорила она. Румпф рассмеялся.

– Значит, больше, чем я. Но не надо смущаться. Всему можно научиться. Там я собираюсь поселиться, чтобы вести простую жизнь среди простых людей. Тогда у меня найдется время и спокойствие, чтобы заняться чтением. Я знаю, что книги бесконечно обогащают жизнь и что без книг многим людям жизнь казалась бы, как вы выразились, невозможной. Мне достаточно взглянуть на вас! Я приобрету самую прекрасную библиотеку в мире. По счастливой случайности я нашел великолепный уголок у самого Мраморного моря. Оливковые рощи, виноградники, прекрасные сады, террасами сбегающие к сказочно синему морю. В этом поместье могли бы поселиться целых три семьи, оно принадлежало бывшему английскому министру, умершему год назад. Его три дочери еще живут там, но они намерены вернуться в Лондон. Что бы там ни говорили об англичанах, а они умеют жить комфортабельно. Все это очень удачно складывается. Вид на море там просто упоительный. До Стамбула рукой подать. А в Стамбуле – театры, концерты, кино, гостиницы, значит, не чувствуешь себя оторванным от жизни. Разве я не обещал вам, Марион, отыскать что-нибудь получше, чем тот крохотный, источенный мышами польский замок? И туда бы мне хотелось уехать с человеком умным, образованным, во всяком случае более образованным, чем я. И знаете, с кем?