– Ну, вот, и в наше время еще возможны чудеса, – сказал счастливый Фале. – Кто знает, быть может, они еще образумятся.

– Безумцы, сумасшедшие, одержимые! Даю вам слово, профессор, их еще сошлют на Чертов остров, и они там поубивают друг друга.

– Дай-то бог, Глейхен! – сказал Вольфганг из своего угла.

Была уже поздняя ночь.

– Чешскому президенту они, должно быть, всыпали яд в вино, а может быть, они его усыпили хлороформом! Скандал за скандалом! Вот увидите, профессор, завтра из Праги по телеграфу раздастся крик о помощи, как в свое время из Вены. Бьюсь об заклад! На что хотите! Ложь, обман, коварство, низость куда ни глянь!

– Пейте, Глейхен! – сказал Вольфганг и гром ко рассмеялся, когда тот в отчаянии воздел руки к небу.

Глейхен, всегда спокойный и превосходно владевшей собою, сегодня был в бешенстве. Он ходил большими шагами по мастерской и говорил громко, отчетливо, точно перед многолюдным собранием. Он скандировал каждый слог, каждую букву, в каждом его слове чувствовалась искренняя, глубокая убежденность.

Его серые непроницаемые глаза, в которых обычно только тлел огонек, запылали, когда он продолжал:

– Подлецы! Что они сделали с немецким народом! Они раскололи его на национал-социалистов и беспартийных, которые хотят отмежеваться от этого позора! Раскололи по религиям и расам! Вместо того, чтобы развивать положительные черты в народе, они потворствуют всем дурным – ложному национализму, фетишу мундира, тщеславию, страсти к орденам, патологической потребности во внешнем блеске, милитаристскому честолюбию!

Глейхен остановился и в отчаянии тряхнул седой головой.

– Мы тоже катимся в пропасть, профессор, – закричал он, – и никто никогда не узнает, как безмерна наша боль, наша печаль! Никто! Никогда! И тем не менее, – продолжал Глейхен, помолчав, – этот король всех мошенников, у которого нашлась одна-единственная оригинальная мысль – вновь ввести телесное наказание, – мог сделать с нашим народом все что угодно. Он мог сделать его самым просвещенным, самым добрым, великодушным и творческим народом, которому никто в мире не отказал бы в уважении! И тогда этому человеку воздвигли бы памятник в небесах! А теперь этому подлецу воздвигнут памятник в преисподней! Трагично, трагично, невообразимо трагично!

Глейхен устало опустился на стул и стал ерошить волосы.

Мастерская скульптора была жарко натоплена, но вокруг старого крестьянского дома в этот вечер бушевала метель. И когда ветер сотрясал оконные рамы, в комнату врывался ледяной воздух, и лампа качалась под потолком. Вольфганг забился в темный угол, и, полулежа в низеньком потертом кресле, курил свою «Виргинию». Рядом с ним возвышалась фигура в человеческий рост, в полумраке казавшаяся почти белой, – «Юноша, разрывающий цепи».

Жюри мюнхенской выставки отклонило эту работу под каким-то смехотворным предлогом. Не удивительно, что у Вольфганга было далеко не радостное настроение. Вкусы в стране теперь определялись бездарностями и тупицами.

Новый порыв ветра с такой силой потряс окна, что в комнату сквозь щели пробилась снежная пыль. Вольфганг вышел из своего угла, перешел в полосу света и поставил на стол новую бутылку вина.

– Напьемся допьяна, друг мой! – воскликнул он. – Только пьяным и можно еще жить в этой стране!

– Да, да, напьемся, профессор, – согласился Глейхен и опорожнил до дна свой бокал. – Ничего другого эти подлецы не оставили нам. – Немного погодя он продолжал: – Я. кажется, еще не говорил вам, что гестапо вчера конфисковало мою пишущую машинку.

Вольфганг испуганно взглянул на него и, потрясенный, воскликнул:

– Что вы говорите, Глейхен!

Глейхен успокоительно рассмеялся.

– Не бойтесь, профессор. Столько ума, сколько у гестапо, найдется еще и у меня.

Но Вольфганг долго не мог успокоиться.

– Будьте осторожны, Глейхен, – просил он. – Вы не знаете всего коварства гестапо. Самый ничтожный промах – и голова с плеч! Тогда и с «неизвестным солдатом» будет покончено.

– Это-то я знаю! – засмеялся Глейхен и задумчиво добавил: – Представляете вы себе, сколько сейчас в стране людей, ведущих подпольную борьбу? Нет, не представляете? Сотни и сотни. А что знает об этом мир? Ничего. Что знает мир о десятках тысяч людей, которые гибнут в тюрьмах? Ничего. Разве что изредка в газете промелькнет коротенькая заметка, что тот или другой застрелен при попытке к бегству. Больше нам ничего не сообщают. Но мы, профессор, знаем! Этот застреленный – один из неподкупных, один из непримиримых.

– Не будем терять надежды, Глейхен, – ответил Вольфганг и достал из шкафа еще одну бутылку. – Нам еще рано впадать в уныние. Выпьем за лучшее будущее!

– За лучшее будущее!

Оба молчали, прислушиваясь к порывам ветра. Время от времени на чердаке раздавался треск, или где-то в саду откалывался сук и глухо ударялся о землю.

Глейхен сидел, мрачно глядя в пространство. Иногда он отпивал глоток вина и снова смотрел в пол. Наконец, он заговорил:

– Одно только мне неясно, профессор. Почему демократические страны не порвали всякие сношения с этим королем мошенников сразу после того, как он ввел войска в Рейнскую область? Почему? Их протеста было бы достаточно! Им-то ведь были известны скандальные подробности поджога рейхстага, о которых ничего не знал немецкий народ, о которых не знает и поныне! Они знали, что в Германии власть захватили преступники. Почему они не предостерегли немецкий народ? Почему позволили ему слепо ринуться навстречу гибели? Теперь они денно и нощно говорят о гуманности и человечности. В глубине души они ведь были убеждены, что этот король мошенников ввергнет Германию в пропасть! Или они хотели уничтожения Германии? Выходит, что так! Вот чего я не понимаю, профессор!

Вольфганг не отвечал. Он уснул. Занималось утро. Глейхен еще долго говорил, хотя и не получал ответа.

– Передавать по радио трогательные рождественские стишки и народные песни – и до смерти избивать дубинками социалистов. Эта банда подлецов верна себе во всем. Позор и стыд, стыд и позор! – ворчал он, но голос его становился все тише и тише.

– С каждым днем мы все глубже погружаемся в болото лжи и разложения, – уже шепотом пробормотал он. – Я вижу день гибели! – Наконец, он совсем смолк.

Они оба заснули, лампы в мастерской продолжали гореть, вокруг дома бушевала метель.

Как и у всех людей, у Фабиана были свои удачные, счастливые дни.

В одно апрельское утро он проснулся в особенно веселом и радостном настроении. Он отлично выспался и, открыв глаза, понял, что ему снилась Криста. Во сне он так отчетливо видел пред собою ее лицо, как никогда не видел его в жизни, и даже когда он проснулся, оно все еще стояло перед ним. Улыбка Кристы – вот с чего начался этот день.

На улице он стал вспоминать, о чем они говорили между собой во сне. Криста поздравляла его с производством в оберштурмфюреры, кто-то написал ей об этом. «Еще немного терпения, – сказала она ему. – Одна римская гадалка предсказала мне: «Вы выйдете замуж за красивого человека, который станет министром в своей стране». И они оба долго, долго смеялись над этим.

Солнце сияло и сильно грело, хотя апрель был еще только в начале. Фабиан решил пойти в контору пешком. Он раскланивался со знакомыми, и они почтительно отвечали на его приветствия. Все сегодня выглядели необыкновенно свежими и хорошо вымытыми, вероятно, оттого, что светило солнце.

В конторе его ждал маклер, занимавшийся Вокзальной улицей. Общество «Земельные фонды» уже скупило множество участков, некоторые из них по смехотворно дешевой цене, и теперь маклер предлагал еще несколько выгоднейших сделок.

Так или иначе, но общество «Земельные фонды» еще будет делать большие дела. Фабиан подсчитал, что он уже заработал на этих операциях свыше миллиона. Нет, Криста, не за бедняка выйдешь ты замуж, не исключено также, что твой суженый станет министром. Почему бы, собственно, и не исполниться предсказанию римской гадалки?