– Гаулейтер, – сообщил он Кристе, – был в Белграде, сегодня его ждут в Мюнхене, завтра или послезавтра он снова будет здесь. Это превосходно, – радостно добавил он.

Но Криста была совсем другого мнения.

– Завтра или послезавтра! – воскликнула она разочарованно. – А заместитель сам ничего не может сделать?

– Может, разумеется, но в особых случаях нужно согласие гаулейтера. Он позвонит мне, как только точнее узнает о дне его приезда. Но прежде всего успокойтесь, Криста! Будет сделано все, что в человеческих силах.

Ответом ему была та нежная улыбка, которая «витала на лице Кристы, как витает аромат вокруг розы». Но когда он попросил ее побыть с ним еще несколько минут, она нервно поднялась.

– Не могу! Я близка к сумасшествию! – воскликнула она и ушла.

Фабиан остался один. Он вынужден был сесть, так он устал от короткой беседы с Кристой. Эта улыбка! Только теперь ему стало ясно, что он потерял.

Криста не находила себе места и в поисках успокоения поехала в Якобсбюль. Она застала Вольфганга за работой над подсвечником-какаду. Вольфганг вполне согласился с Кристой, что его брат вел себя, как настоящий друг и человек, на которого можно положиться.

– Он всегда был неплохим малым и с готовностью помогал людям! – сказал он. – Жаль, очень жаль, что он подпал под влияние этих преступных типов. – Вольфганг тоже просил ее успокоиться и набраться терпения.

Терпение, терпение! Все требуют от нее терпения, а ведь более непосильного требования и выдумать нельзя.

Вольфганг, снова принявшийся за своего какаду, предложил ей пообедать с ним, но ей не сиделось на месте, и через десять минут она уехала обратно в город.

Криста долгие-долгие часы просидела возле телефона. Вечером, наконец, позвонил Фабиан. Ротмистр Мен только что говорил по телефону с Мюнхеном, гаулейтер приедет завтра.

– Благодарю, благодарю! – Криста смеялась, хотя слезы лились у нее из глаз. Усталая и разбитая, она, наконец, решилась прилечь на часок-другой. Горничной было поручено дежурить у телефона.

Гаулейтер прибыл на следующее утро в девять часов, и Фабиан просил доложить о себе утром того же дня. Но Румпф пригласил его к ужину. Он очень устал и хотел, распив с Фабианом бутылку вина за ужином, потом спокойно поиграть на бильярде.

Фабиан изложил ему свою просьбу.

– Шелльхаммер? – спросил гаулейтер. – Из тех известных Шелльхаммеров?

– Да, это сестра братьев Шелльхаммеров.

Румпф засмеялся.

– Видно, сболтнула лишнее. – Он на мгновение наморщил лоб, как бы раздумывая, затем поручил ротмистру Мену тотчас же уладить дело.

Больше он к этому разговору не возвращался.

Гаулейтер ел жаркое из косули и с торжеством рассказывал о Белграде, добрая половина которого была превращена в щебень и пепел немецкими эскадрильями.

Первую ночь, проведенную в камере, фрау Беата не сомкнула глаз. Закутавшись в пальто, она лежала на полу возле худенькой женщины, по имени Аликс; словоохотливая фрау Лукач делила кровать с унылой вдовой чиновника, мечтавшей еще раз повидать своего сына. Сквозь разбитое угловое окно в камеру проникал холодный ночной воздух.

В девять часов погасла тусклая лампа, и ночь, как черная глыба, навалилась на камеру. Лишь за окном мерцал слабый свет, смутно обрисовывавший решетку. Но женщины продолжали разговаривать до поздней ночи.

Ораторствовала толстая фрау Лукач. Завтра ей предстоял суд, и поэтому она сегодня пользовалась привилегиями: спала на кровати и могла болтать, сколько душе угодно.

Соседки уже месяцами выслушивали ее историю, которую давно знали наизусть во всех подробностях. Тем не менее, когда в камере появилась фрау Беата, им пришлось выслушать ее заново. Фрау Лукач решила, что полезно будет еще раз освежить все в памяти к завтрашнему дню.

– Я расскажу вам, – раздался впотьмах голос фрау Лукач, – как вела себя моя племянница Эмми, и вы, может быть, не поверите, что такое возможно. Она пришла в мой дом тощая и голодная, весу в ней было всего девяносто восемь фунтов, а через два года – что вы скажете! – уже сто тридцать! Она помогала мне по хозяйству, так как была слишком слаба для другой работы. Но когда она поправилась, я взяла ее в магазин. У Вальтера и у меня была тогда мясная лавка, торговля шла бойко. Вальтер – это мой помощник, он жил у меня. Эмми прекрасно работала в магазине, она была очень честная, ничего не скажешь. Селедочный паштет ее изготовления и разные салаты были известны во всем околотке. Ну, Эмми была молодая, свеженькая и любила стрелять глазками! На это ведь все девушки мастерицы. Конечно, у нее было много поклонников, да как же иначе девушке выбрать мужа?

Но вдруг она стала заглядываться на Вальтера! А меня не проведешь! Один взгляд, моя дорогая, – и мне все ясно. Я, конечно, насторожилась и в один прекрасный день накрыла их обоих. Эмми я вышвырнула, в чем она была, из квартиры. Она очутилась на лестнице в рубашке и панталонах, а люди как раз в это время возвращались домой и смеялись до упаду. Смеялся весь дом!

Фрау Лукач громко расхохоталась на своей невидимой кровати, а за ней засмеялись и все остальные, даже печальная вдова усмехнулась.

Тут фрау Лукач несколько отклонилась в сторону и стала рассказывать о матери своей племянницы Эмми, которая, собственно, была ей вовсе не племянница, а так, седьмая вода на киселе. Мать Эмми была до того худа, что подпоясывалась веревкой, боясь растерять юбки. И эту бедную женщину, портниху, она тоже так откормила, что юбки уже не сваливались с нее. Завтра эта портниха будет выступать на суде как свидетельница защиты. Этого потребовал адвокат.

– С Вальтером я снова помирилась, моя дорогая, – продолжала фрау Лукач, – он был из тех мужчин, в которых, хочешь не хочешь, влюбляешься после первой же рюмки. Ну, а после второй рюмки в него вселяется бес, и тогда он готов убить собственную мать. Да, и с Эмми я в конце концов помирилась, ведь не ее вина, что она влюбилась в Вальтера. У Эмми в ту пору был жених-студент, который собирался стать пастором. Звали его Эдуард. И такой он был щуплый, что жалость брала. И его я откормила в это трудное время так, что ему уже не стыдно было показаться на людях.

Фрау Лукач перевела дух.

– Да, вот тут оно и случилось, – вздохнула она и, помолчав, продолжала: – Пришли те плохие времена, что продолжаются еще и поныне, а Эмми, как видно, только того и ждала. Мы каждый вечер втроем слушали радиопередачи из-за границы, и Вальтер всегда очень искусно включал радио. «Ведь нас враками кормят», – говорил он, а Эмми все не могла наслушаться и включала аппарат, когда уже ничего и не было слышно. Так целый год мы ловили передачи по вечерам, в десять часов.

Но вот однажды вечером, в половине десятого, этот сопляк Эдуард вызвал куда-то по телефону Вальтера. Тот обещал в десять, ровно в десять, вернуться обратно. Но не пришел. Я включила радио и слушала передачу. Вдруг в коридоре раздались шаги, кто-то вошел в комнату, я думала, что это Вальтер. «Черчилль только что очень хорошо говорил, – сказала я, – жаль, что ты его не слышал, Вальтер».

«Жаль, жаль», – произнес за моей спиной незнакомый голос, и кто-то крепко схватил меня за локоть. Это был Эдуард, тот студент, что готовился в пасторы. Он поступил на службу в гестапо. Эмми заказала второй ключ к двери, и они накрыли меня.

Фрау Лукач помолчала, затем снова заговорила о том, как она завтра скажет суду «всю правду». «Разве это правильно и справедливо, господа, – скажет она, – разве дозволено, чтобы человек, который весил всего девяносто восемь фунтов и которого откормили до ста тридцати, разве дозволено, чтобы этот человек учинил такую гадость своему благодетелю? Хорош мир, в котором мы живем, господа судьи!»

Фрау Лукач еще долго говорила о том, как она завтра собирается выступать перед судом. Да, судьям будет не до смеха. Наконец, она замолчала и, видимо, заснула.

В камере стояла мертвая тишина. Лишь время от времени доносились сюда приглушенные гудки автомобилей и откуда-то издалека, словно из другого города, бой башенных часов.