—С чего это она так?

—Она против войны.

—Я, что ли, затеял войну? — сказал совсем еще молоденький солдатик. — Воюйте, черт бы вас побрал, сами. А меня отпустите на мою работу.

—А какая-такая у тебя работа, сынок?

—Какая есть,— сказал солдат. — Больно много знать хочешь. Может, тебе еще мое родимое пятно показать?

—Я только спросил.

Солдатик вышел. Он хотел хлопнуть дверью. Но она открывалась в обе стороны. В баре не хлопнешь дверью. Там, как в церкви, все предусмотрено. Давние традиции.

—Это Симпсон, из нашего отделения, — сказал Уолтер. — Он недавно женился, а тут как раз война. Вот ему и обидно.

—Как назло, можно сказать.

—С чего это он так прикипел к своей работе?

—А кто его знает. Уж он такой, Симпсон.

Кошка мяукнула у двери. Потом вдруг снова оказалась на стойке и пошла, петляя между кружками, как белая змейка. Три девчонки поочередно погладили ее, но она даже не обернулась в их сторону. Ко мне идет, подумал я. И она остановилась и уставилась на меня. Сделала стойку. Помахала левой передней в воздухе. Потом посмотрела сквозь меня. Прошло, может, тридцать секунд, а может, все полчаса. Я смотрел на нее, а она сквозь меня. Словно меня и вовсе не было.

—Кис-кис, — позвал Берт и почесал ей спинку. Внезапная атака! Кошка вскочила к Альфреду на плечо и, сбежав по его спине до поясницы, прыгнула на полку с виски. Кошка-индивид. Неприступная красавица кошка.

—К вечеру он становится беспокойным, — сказал Альфред.

—Весна, — сказал Берт.

—Весна тут ни при чем, — сказал Альфред. — Кот-то кастрированный. Природа на него действует, что ли? Любит шлендать, как стемнеет.

—Кастрированный? — сказал Берт. — Что ж ты говоришь «он»?

—А я беднягу Снежка люблю.

—Ну, он не очень-то к тебе ластится.

—Не скажу, чтобы очень. С характером киска, можно сказать. Никогда не знаешь, что у нее там внутри сидит.

—Кошка, наверно, — сказал я. — Во всяком случае, мне так кажется.

Усатый, который уже долго исподтишка присматривался ко мне, теперь сделал над собой неимоверное усилие, такое, словно собрался пробить головой потолок, и сказал еле слышным голосом:

—Знаете, многие считают, что современное искусство — источник большинства наших бед.

—Они абсолютно правы, — сказал я. — Именно так. Источник.

И чуть было не разрыдался. Но в этот момент в бар вошел мистер Мозли и бросил на стойку полкроны. Лицо у него было красное, как красные чернила, сам же он был выдержан в новой цветовой гамме — в коричневой. Костюм коричневый — цвета старого эля. Золотисто-коричневый галстук — цвета светлого немецкого пива. Коричневые ботинки, сверкающие, как фарфоровые ручки от пивных кружек.

Носки — гиннес. На левый глаз надвинут новенький коричневый котелок — цвета портера.

При виде Мозли я приободрился. Люблю людей, которые не щадят себя ради блага общества.

—Добрый вечер, мистер Мозли, — сказал я.

Но он не обратил на меня никакого внимания. Не больше, чем кошка.

—Двадцать маленьких, Альфред, и, будьте добры, двойное виски для мистера Мозли, Коуки.

Но сам я думал уже о другом. Что это, соображал я, ботинки Мозли или Перечница? И вдруг передо мной возникли голубые глаза. Так и вперились в меня. Вот оно, подумал я. Вот чего не хватало моему киту. Светлое, светлое, серо-голубое пятно. Чтобы оттенить небо. Большое пятно. Но сколько с этим будет возни!

—Ваше здоровье, мистер Джимсон! Удачи! Всех благ! Исполнения желаний!

Два огромных глаза. Заостренные. В форме чижика. Широко открытые. Сколько придется попотеть! А если крыша хлопнется мне на черепушку...

—Будьте здоровы, — сказал Берт, — здоровы, здоровы!

—Всяческих вам благ, сэр.

—Благодарю вас, джентльмены и леди!

—Но вот чего я никак не пойму, — снова начал Берт, — в чем все-таки причина войны, то есть я хочу сказать, войн вообще.

—В борьбе, — сказал мистер Мозли.

—Ваша правда, мистер Мозли, — сказал Альфред.

—А в чем причина борьбы? — сказал Берт.

—В борьбе, — сказал Мозли.

—Ваша правда, мистер Мозли, — сказал Альфред.

—А я вот чего никак не пойму, — сказала девчонка с каплей вечности на носу, — это как заставить людей перестать бороться.

—Надо с ними бороться, — сказал мистер Мозли.

—Ваша правда, мистер Мозли, — сказал Альфред.

—Двадцать одну маленькую, — сказал я, — и еще раз двойную для мистера Мозли, мисс.

Но пиво стало безвкусным, как вода. А глаза не давали мне покоя. Да, сказал я себе, вижу, я вас вижу. Изгибы острые, как клинки. Правый глаз чуть вытянут влево, так что кончик почти касается правого края лица, как раз там, где облако. Или даже врезается в него, чтобы прорвать линию. Что-то вроде вмятины сбоку на шляпе. Нет, так, пожалуй, слишком замысловато. Кит должен быть душевным — честная молодая мамаша кит.

Что-то быстро скользнуло по моей штанине, и киска уже сидела передо мной. Как лэндсировский лев, только лапка поджата. Глаза полуприкрыты, сидит неподвижно, как мраморная. Глухой, кастрированный кот. Ему все нипочем. Даже не знает, чего его лишили. Единственный в мире кот-индивид. Всеобъемлющий кот.

Я постучал кружкой по столу, со всей почтительностью.

—Вас я больше не обслуживаю, — сказала Коуки. — Хватит с вас.

—Но сегодня мой день рождения.

—Вчера тоже был день рождения, и вы набрались через край. У вас, как я посмотрю, каждый день по рождению.

—Да, каждый день. Бывает и дважды в день. А все искусство.

—Искусство за многое в ответе, за многое, за многое, — сказал Берт.

—А оно не желает ни за что отвечать. Оно просто существует, и все тут.

—Существует? А зачем существует?

—Чтобы существовать.

Я взял кружку Зеленоносой и, пока та протирала очки, выпил ее пиво. Но оно сразу же улетучилось. Настроение у меня совсем упало. Проклятое «Сотворение» преследовало меня. Сделать глаза, написать мраморные горы. Пока не ускользнули. Но я же не младенец, меня не проведешь на пустышке. Уже пробовал. Я знаю, что получается, когда начинаешь что-то менять, — тьма новых задач. Работы и хлопот хоть отбавляй.

Зеленоносая поднесла ко рту кружку и, обнаружив, что она пуста, поставила ее на стол. Выпрямилась, пригладила волосы. Она явно обрадовалась. Наверно, не любит пиво. Как те девчонки, которые предпочли минеральную воду. Но у этой есть чувство долга. И честолюбие. Хочет стать учительницей рисования. В средней школе. Для начальной достаточно пить лимонад и писать акварельки. А она сможет рассказать ребятишкам, что работала с самим Галли Джимсоном. А они подрастут и скажут: «Да-да, Галли Джимсон. Тот, из прежних. Довоенный. Скукота. Такая же мертвечина, как Юлий Цезарь».

По радио передавали последние известия. Их передавали каждый час. И Берт сказал:

—Варшаву опять бомбили. Жаль старушку.

—Говорят, красивый город, — сказала Меджи.

—Там знаменитая картинная галерея, — сказал Набат. — Только от нее, надо думать, уже ничего не осталось.

—Ну, картины-то остались, — сказал Берт сердито. — Там ведь, верно, есть старые мастера. — Берт очень консервативен. — Уж о них-то позаботились.

—Да, — сказал Котик. — Это очень ценные картины. И красивые. Их писали настоящие художники.

Котик говорил нарочито громко и смотрел мне прямо в лицо. И я понял, что он ненавидит меня всеми печенками. Мне стало горько.

— Настоящие художники, — повторил он, — а не всякие там модернисты.

Мне нечего было на это сказать, и я только дружески кивнул ему. Чтобы пожелать удачи. Котику-индивиду. Живущему в мире сплошных котиков. Воплощению идеи котика.

Что за молот грозно бил?

Мозг в каком горниле был?

Кто посмел в стальных тисках

Сжать внушающего страх?

Серьезный котик. Сосредоточенный. Идет, словно тигр по джунглям, сверкая фарфоровыми и золотыми зубами.