—Немногословный человек этот мистер Байлз, — сказал я. — Кулаки у него лучше подвешены, чем язык. Но я предпочел бы, чтобы он упражнял их на Фреде, а не на тебе. У меня сильное желание сказать ему об этом. Я знаю, ты способна довести человека до белого каления, не так, так этак, но мне не нравится, когда ты ходишь с таким глазом, Сара. Даже если у меня больше нет на тебя прав, мне неприятно видеть, что тебе испортили фасад; как-никак, я твой прежний хозяин.

—А кто тебе сказал, что глаз мне подбил мистер Байлз? Я знаю, он этого не хотел, а если уж так случилось, его можно и извинить — у него столько неприятностей на службе. Молодые нарочно взваливают на него всю тяжелую работу. Потому что он не хочет признаться, что стал тяжеловат на подъем и мучается одышкой. Они быстренько прикончат его, сердце-то у него больное. Стоит ему подняться на несколько ступеней — и он уже весь синий. Как мой передник. А скажи ему, надо пойти к врачу, — ни за что. Не выносит врачей. Уж я с ним и так и этак. Врач, говорю ему, еще не больница. Куда там! Человек в его возрасте не меняет привычек. Спасибо и на том, что меня в больницу не гонит. Когда придет мой срок, умру в своей постели. И за это я всегда буду благодарна Байлзу, даже если он из упрямства и уложит себя до срока в могилу.

—Ну-ну, Сэл, — сказал я. — Нам еще далеко до могилы, и не стоит себя оплакивать. К тому же, насколько мне помнится, у тебя в сундучке припасен фунт-другой про черный день. Надеюсь, до сундучка Фред с сестрицей не добрались?

—Они мне и шиллинга не оставили, Галли. Меня даже похоронить будет не на что. Веришь ли, они вытащили меня из постели, и эта мерзавка Дорис — Бог ей простит — обшарила даже мой корсет. Она выудила из него семнадцать соверенов. А я одиннадцать лет — с тех пор, как умерла бедняжка Рози, — собирала эти деньги себе на похороны. Да что там говорить! Они даже половицы подняли и, конечно, взломали бы сундучок, только Фред испугался, что это уж будет вовсе не по закону. Тогда они оставили сундучок себе — со всем, что в нем было, даже с мамочкиной Библией. Они никогда мне не отдали бы его, если бы не мистер Байлз. Он сам пошел за ним и пригрозил, что высадит дверь и свернет мерзавке Дорис шею.

—Значит, сундучок у тебя?

—Байлз, слава Богу, вырвал его у них. Право, не знаю, перенесла бы я такую утрату. Ты скажешь — это признак старости. Пусть так. Я старуха. Только все равно я не перенесла бы, если б у меня забрали мой сундучок. Ведь он со мной с того самого дня, как я пошла в прислуги — ровно за год до того, когда праздновали юбилей старой королевы {45}, — и никогда мы с ним не расставались. Ни в лучшие годы — хоть Манди и велел убрать его на чердак (стеснялся держать в комнатах кухаркину вещь), — ни потом, когда дела шли все хуже и хуже.

—Насколько мне помнится, ты хранила в сундучке мои рисунки и этюды — те, что я писал с тебя?

Она закачала головой. Я поднял руку и продолжал в быстром темпе. Мне ли не знать мою Сару! Лучше не давать ей лгать, пока она не разберется, что к чему. Потому что потом она сочтет себя обязанной настаивать на своей версии, даже к собственной невыгоде. Женщина с головы до пят. Даже пьяная, она сохраняла чувство чести и твердо придерживалась правила — не менять свое мнение и не сознаваться во лжи... в тот же день.

—Погоди, Сара, — сказал я. — Тут можно кое-что заработать. Тебе ведь не помешают лишние двадцать фунтов?

У нее изменилось выражение лица, и, повернувшись ко мне здоровым глазом, она изучающе посмотрела на меня.

—Конечно, не помешают. Если я смогу получить их честным путем и при этом не расстроить Байлза. Должна же я хоть чем-то платить ему за добро. Только откуда ты возьмешь двадцать фунтов, Галли? Тебе и самому бы неплохо приодеться: ты весь оборвался.

—Объявился покупатель, Сэл. На одну из тех картин, которые, кстати сказать, тебе не принадлежат. Но Хиксон, очевидно, еще тогда внушил тебе, что ты вправе взять себе мои картины. Ну да мы с тобой старые друзья.

—Картины? Какие картины?

—Те, что у тебя в сундучке, Сэл.

С минуту Сара смотрела мне в глаза. Она пыталась выяснить, знаю ли я о картинах или хочу взять ее на пушку. Но я-то сразу понял по ее виду, что сундучок не совсем опустел. Сара никогда не умела притворяться — не давала себе труда. Природа наделила ее блестящими способностями, но она ими пренебрегла. Полагалась на свои чары и интуицию.

—Нет у меня ничего в сундучке.

—Нет? А Хиксон уверяет, что есть. И я точно знаю, что они там были, когда ты ушла от меня и связалась с неким мистером У. По крайней мере рисунки. Ты сама это подтвердила.

—Не может быть, Галли. И потом — разве я ушла от тебя? Это же ты ушел от меня. А что касается мистера Уилчера, я пошла к нему в экономки. И только. Ах, Боже мой, сейчас газ кончится, а у меня, кажется, нету шиллинга.

Она снова заметалась по кухне. И пришла в страшное возбуждение. Еще бы! И картины, и Байлз, который вот-вот нагрянет, и мои намеки на мистера У. Мне стало смешно. Она не выносила, когда я заговаривал с нею о мистере У. Сара клялась, что была в его доме только экономкой. Но она знала, что я знаю, что это не так.

—Странно, что ты забыла о моих рисунках, Сара,— сказал я.— А ведь мы говорили о них как раз в тот день, когда я имел из-за тебя объяснение с мистером У.

— Ах, Боже мой, Боже мой! Так я никогда не кончу с уборкой.

И она — шлеп, шлеп — полезла в погреб. В одной руке — две щетки, колотившиеся о стены, скрипящее ведро — в другой. Тактическое отступление с сохранением военной техники.

Было без десяти одиннадцать, и я знал, что Сара вернется к чаю. Заявись к ней хоть сам сатана, она и то не отказала бы себе в удовольствии выпить утреннюю чашку чая.

Уилчер был богатым юристом. Физиономия цвета гнилого апельсина. Желтая с синим. Не мужчина, а кузнечик. Прыгунчик-резвунчик. Пять футов глянцевитого кастора плюс три дюйма воротничка. Прыг-скок. Туда-сюда. Возраст — за пятьдесят. Резвый возраст. Свирепый мужчина. Как взбесившаяся мышь. Род: буржодуй, вид: фрачное, очкастое, свирепомышее. Весь ссохся от законопослушания и злости. От чрезмерной респектабельности готов кусать сам себя.

Однажды, когда я зашел навестить Сару, он влетел в комнату с зонтом наперевес. Острием в меня. В осиных глазках — испепеляющая злоба. Но я бросился к нему, едва он переступил порог, и стал жать ему руку.

—Здравствуйте, сэр. Я Галли Джимсон. Разрешите от души приветствовать вас, от всей души.

Сара выскользнула за дверь, и резвунчик принял зонтику вертикальное положение. Перемирие.

—Здравствуйте. Как же, слышал о вас. Художник. Весьма польщен.

Механический поклон, означающий «аудиенция окончена».

—Что вы, что вы, — сказал я. — Вот зашел к миссис Джимсон спросить о рисунках.

Это подействовало успокаивающе. Черный шершень поставил зонтик в подставку. Он явно взвешивал свои возможности. С юридической точки зрения. Его букашечья физиономия стала по-букашечьи непроницаемой. Что означало — он обдумывает план действий. Лицо юриста всегда маскирует засаду. Как блокгауз. Артиллерия скрыта внутри.

—К миссис Джимсон, — сказал он.

—Или к миссис Манди, — сказал я. — Простите, не знаю, под каким флагом она нынче курсирует.

—Она рекомендовалась мне как миссис Джимсон, но в отделе записи актов гражданского состояния значилась как миссис Манди.

—Значит, под обоими сразу.

—Она, если не ошибаюсь, вдова.

—Не моя. Пока что.

—Гм. В таком случае по закону она миссис Джимсон.

—Нет, сэр. По закону как раз миссис Манди. Хотя, разумеется, со мной она жила как миссис Джимсон.

Наступила краткая пауза, пока все эти сведения просачивались через бойницы внутрь, в блокгауз, к мистеру У. Затем он поднял ногу, заткнул пальцем ухо и издал пронзительный вопль, за коим последовал гомерический смех. То есть так бы ему хотелось поступить. Но, будучи респектабельным фрачным, он позволил себе только скрестить пальцы и, сжав их до хруста, произнес: