А означало это, что какой-нибудь старый Сизонос в юбке распинает плод вашего воображения на камне правил, всяких «отчего» да «почему» и подвергает его логическому анализу.

Покончив с большим пальцем Адама, я подправил ему некоторые другие детали, и ищейка вдруг пролаяла:

—Весьма интересно, гав-гав. Но боюсь, гав-гав, мы уже опаздываем. Нас, кажется, ждут в половине шестого, мистер Шишнос (или Фигнос, или что-то в этом роде).

И они вдруг испарились, не потеряв при этом своего достоинства, — первое, чему научается Даниил, угодив в львиный ров.

Старый Планти задержался, чтобы сделать очередной взнос в общество Блейка, вернее, часть его — шиллинг и шесть пенсов наличными, и пообещал, что скоро вернется.

—Ваша картина произвела очень большое впечатление на этих джентльменов, а они состоят во множестве разных комитетов. И очень влиятельны. — И он поспешил вслед за ними на молитвенное собрание.

А я взял мастихин и спросил себя, что мне сделать — соскоблить краску с холста, убить сукина сына или просто перерезать себе глотку.

И тут я заметил Носатика, который притаился в уголке и глядел на картину такими же круглыми, как у рыб, глазами.

—Как ты сюда попал? — сказал я.

—Дверь была открыта.

—Так закрой ее... с той стороны. Кыш!

—Но сегодня суббота...

Универсальное оправдание всех мальчишек. Сегодня суббота. Они разбивают вам стекло. Сегодня суббота. Они разбивают вам сердце. Сегодня суббота. Они разбивают себе голову и вводят вас в похоронные издержки. Сегодня суббота.

—Мне все едино — суббота, понедельник, — возмущенно сказал я. — Какое ты имеешь право врываться сюда?

Носатик подумал с минуту, затем сказал:

—Кто эти люди, которым не понравилась ваша картина?

—Проповедники.

—Мне хотелось дать им пинка.

Дурно было бы поощрять мальчишку, и я промолчал, затем сказал холодно и веско:

—Не смей так говорить о моих друзьях.

—Ваших друзьях?

—Они пришли сюда из любви к искусству, не забывай этого.

—Но им не понравилась ваша картина.

—Конечно, нет. Вполне естественно. У них нет на это времени. У проповедников нет времени любить что-нибудь или знать что-нибудь, и у тебя бы не было, если бы тебя укусила за ляжку бешеная собака.

—Но этот тип с сизым носом, Томпсон, совсем не бешеный. Он женился на вдове бакалейщика с деньгами.

—Как он может быть не бешеным? Что такое проповедник? Художник. Который гремит погремушкой, набитой словами, у собственного уха, чтобы не плакали детки. А детки ревут: «Буу-буу, помоги нам Бог». Вот Бог и ниспосылает свору бешеных псов, чтобы те покусали их. Ты должен сочувствовать Сизому Носу, — сказал я, принимаясь соскабливать рыб. — Подумай о его муках, когда вдова бакалейщика просыпается ночью, чтобы получить от него хоть маленькое утешение за то, что живет на свете, а он слышит, как бешеные псы Хором рычат у помойки: «Р-р-прр-роповедь, пр-р-роповедь». — «В чем дело, милый?» — спрашивает жена бакалейщика, начиная терять терпение. «Я думаю о следующей воскресной проповеди. Жалко упускать такую возможность». — «Но твоя проповедь совсем готова». — «О да, — говорит Сизоносый, — а все-таки, может быть». — «Ты сам знаешь, что это прекрасная проповедь. Не вздумай там что-нибудь менять. Ты ее только испортишь». Сизоносый молчит. Он не знает, прекрасная это проповедь или чепуха, сотрясение воздухов, бред пустого, как Британский музей, ума, где мысли его, спотыкаясь как пьяные, еле нащупывают свой путь в темноте. А бешеные псы по-прежнему поют свою песню: «Пр-р-роповедь. Еще лучшую пр-р-роповедь». И Сизоносый по-прежнему пытается схватить хоть одного из них за хвост, но они всякий раз выскакивают у него из-под рук. И когда он нечаянно вздыхает на вдове бакалейщика, она разражается слезами и говорит, что он уже больше не любит ее так, как любил на прошлой неделе.

Я все соскабливал рыб, и Носатик глядел на меня, выпучив глаза, словно еще одна рыба.

—Что вы делаете, мистер Дж-джимсон? Вы же их портите.

—Эти рыбы воняют. А вот ты что тут делаешь, молодой человек? Сколько времени ты путаешься у меня под ногами?

—Я не путался у вас под ногами.

—Почем я знаю?

—Но вы и не заметили, что я здесь.

—Почем я знаю?

—Но, мистер Дж-джимсон, неужели вы хотите их всех соскоблить?

—Хочу.

—Почему?

—Они дохлые. Они не плавают... Они не говорят... Они не пиликают, они не тикают, они вообще ничего не делают.

—А почему?

—Бог знает... Знает, да помалкивает. Сказать тебе правду? Вот она: старый конь разговаривает не только по-лошадиному. И я не могу говорить только на гринбэнкском диалекте.

—Конь! — сказал Носатик, вращая глазами в разные стороны.

—Что ты болтаешь? Ты нарочно болтаешь всякую чушь, — сказал я. — Убирайся. — И я шуганул его.

Но он не двинулся с места. Он был упрям, как трехногий осел, который решил добраться до чертополоха хотя бы ценой жизни.

—Но мне нравятся эти р-рыбы, мистер Джимсон. Вы уверены, что они не такие, как надо?

—Нет. Зато я уверен, что, если ты сейчас же не уберешься и не заткнешь свою глотку, у меня будет удар.

—Какой удар, мистер Дж-джимсон?

—Апоплексический. Испущу дух, протяну ноги, отправлюсь к праотцам. Ясно? Что и с тобой случится, когда тебя стукнут топором по затылку.

Носатик отнесся к этому, как к светской беседе. И не одобрил. Он был мальчик серьезный, исполненный благих побуждений, и любил во все совать нос. Он взял кусок холста и баночку с клеем.

—В таком случае, мистер Джимсон, если вы больше не будете рисовать, я заклею дыру. Это не займет больше минуты. — И повторил свою коротенькую молитву.

И в тот самый миг, когда я хотел его убить, я почувствовал, что у меня закружилась голова. Я подумал: кровяное давление, старина... Будь добрым, будь великодушным. В конце концов, не так-то просто занять у кого-нибудь клей. К чему бросаться добром. Поэтому я сказал:

—Ладно, если уж тебе приспичило побаловаться. Но, возможно, завтра я сожгу все, что я здесь настряпал. — Сказал не столько сердито, сколько печально. Потому что колокол все еще гудел у меня в голове.

И я вышел: моей тоске нужен был простор. Слава Богу, над набережной высокое небо. Темней, чем я думал. Но край света был все еще далеко. Во всяком случае, не ближе, чем в Суррее. Под грядой облаков. Солнце в облаках. Над ними розовая с оранжевым полоса — лососина. Под ними — нежно-розовый, как мясо форели, переход в размытую голубизну. Река несется так быстро, что вся покрылась складками, как шелк, брошенный на пол. Переливчатый шелк.

Свежий ветер. Резкий, как весенние заморозки. Рябь, точно игра мышц под атласной кожей породистой лошади. Точно игра раскаленных и ледяных кинжалов в глубине моей доски. Так и схватил бы себя обеими рунами и разорвал пополам. Выпустил бы себе кишки за то, что я, Галли Джимсон, сорок пять лет занимаясь живописью, в шестьдесят семь лет от роду позволил помешать мне работать, дать себе под ложечку, сбить с ног... и кому? Метастазу Догмы, слепому поводырю, бельмастому глазу, самодовольной гадюке прописных истин.

Мимо прошла девчонка, повиснув на руке парня. Смотрит ему в лицо, словно, утка на луну. Пьяная от счастья. Зеленые глаза. Кривой позвоночник. Срезанный подбородок, лягушечий рот. Ее милый — типичный мопс. Смотрит вниз на свою девушку, как святой, читающий Божьи заповеди. Крепче держи, красотка, ты его заполучила. Он твой. Осторожнее, Мопсик, берегись, перед тобой вовсе не отроковица, а плод воображения. Пригвозди его, девонька, пригвозди брачным договором. Удирай, парень, уноси ноги, пока милое видение не превратилось в подругу жизни, которая проводит все дни, думая о том, что думают соседи.

Уносит, коль родился сын,

Старуха мальчика с собой.

Распяв на камне, крик и стон