—Я обрел чувство падения, — сказал он. — Меня адски мутило, и я наклонился над тазом, как вдруг меня осенило: «Вот оно! Все время брезжило. Падение». Вначале я даже решил, что это взлет. Понимаете, Джимсон, — сказал он, поводя своими лапищами, словно вытирая лотки из-под рыбы, — я все время пытался увидеть эту штуку снизу вверх и пер против природы, а надо — сверху вниз. Вот так. А ну-ка, Лоли, разденься. Я ему сейчас покажу.

Лоли была в таком упоении оттого, что к ней вернулся ее супруг и повелитель, что принялась раздеваться тут же на улице. К счастью, мы добрались до дома, пока она была еще не совсем голая. Две минуты спустя обеденный стол сэра Уильяма уже лежал опрокинутым набок у кипы книг, а с него, уцепившись за верхний край подбородком и распластав руки, свисала Лоли.

—Мне нужно тело в падении, — сказал он. — В широком плане.

Три следующих дня он так отчаянно шумел — пел и чертыхался, — что я ни на минуту не мог сосредоточиться. Мне казалось, что я никогда уже не сделаю ни одного мазка. Собственно говоря, он выжил меня из студии, и я, пожалуй, съехал бы с квартиры, если бы не мой юный друг Барбон. Выходя однажды вечером из «Красного льва», я увидел перед собой в тумане нечто тощее, серое и дрожащее с головы до ног. Я решил, что налетел на извозчичью клячу, которая вот-вот протянет копыта, как вдруг услышал знакомый голос:

—Мистер Дж-джимсон.

—Вот те раз, — сказал я. — Да никак это Носатик? Я чуть было не принял тебя за лошадь.

—Я вас ждал, увидел через окно.

—Ну как дела? Занимаешься вовсю?

—Плохо. Со стипендией у меня ничего не вышло. Пришлось идти в контору.

—Отлично. Держись за контору. Постоянное жалованье. Спокойная жизнь.

—Н-но меня в-в-выгнали.

—За что?

—Н-не гожусь. Ч-часто оп-п-паздываю.

—Не беда. Найдешь другое место. Клерком или рассыльным. Или кухонной прислугой. На худой конец, посидишь дома.

—Н-но, мистер Джимсон, мне нельзя домой. Как я скажу маме, что меня уволили?

Оказывается, он уже целую неделю уходил на весь день из дому, будто на работу. Поэтому я сказал:

—Вот что, Носатик. Я сейчас при деньгах. Сэр Уильям Бидер заказал мне расписать ему стену. Пойдем со мной и на ближайшие две недели, пока не найдешь себе место, будешь работать у меня. Секретарем. Будешь подавать мне пиво и отвечать на звонки. За фунт в неделю и питание. Да, еще будешь ходить за пивом в лавку.

Бедняга не знал, как и благодарить меня. В тот же вечер я уложил его в постель сэра Бидера.

От Ног он, конечно, пришел в восторг. Ничего лучше он никогда не видел. Но именно его восторги заставили меня взглянуть на Ноги критически, и мне сразу стало ясно, что в них не так. Они были вялыми по тону. Им нужно было придать больше жесткости. И я начал все сначала. И совсем забыл, что под боком у меня Эйбл. Пока однажды он не ввалился ко мне. Глаза у него были налиты кровью, голова белая, как у мельника.

—Кончил, Галли, кончил! — заорал он. — Все. Бога ради, не давайте мне касаться ее. Спрячьте ее от меня, пока я что-нибудь не напортил.

—А Лоли у тебя на что? Это ее работа — сторожить тебя.

—Лоли ни черта не смыслит в искусстве, — сказал Эйбл. — Она путалась с художниками. Вот, держите мои инструменты, а я пошел вызывать по телефону грузовик.

Я сунул скарпель и шпунты в камин, а он помчался звонить в транспортную контору и Биссону. В тот же вечер, пока Биссон с привратником обследовали новую пивную, находившуюся на достаточном расстоянии от дома, камень тем же порядком, что и в первый раз, выволокли краном через окно. Эйбл, разумеется, собрался отбыть вместе со своей бесценной Матушкой-землей, чтобы, не дай Бог, ее не попортили в пути, а доставили в целости и сохранности.

Скульптура еще висела между небом и землей, а он, побросав в саквояж фартук и все инструменты, уже летел вниз по лестнице.

—Счастливо, — сказал я, подправляя ногти на ногах негра. Но Эйбл не слышал.

И тут я вспомнил, что несколько дней не видел Лоли.

—Эй, где Лоли? — окликнул я его. — Догони Эйбла, — сказал я Носатику. — Задержи его. Что ты сделал с Лоли? — кричал я ему вслед.

—Лоли? — сказал он. — Лоли? — Словно впервые слышал это имя. — Что это, дождь? — и он попытался смыться.

—Ну нет, — сказал я, хватая его за полу. — Что ты сделал с девчонкой?

Лоли мне, конечно, нравилась, но я отнюдь не жаждал взвалить ее себе на шею. При моей занятости мне не нужна была девица в постоянное пользование.

—Пусти! — заорал он не своим голосом. — Он же простынет.

—Кто простынет?

—Камень, — сказал он. — Он же не накрыт.

И Эйбл вырвался из моих рук. Правда, после того как он влез в кузов и укутал скульптуру, он пришел извиниться.

—Этот камень требует ухода. Конечно, попадается камень, которому даже восточный ветер нипочем. Но это не тот случай. Хрупкая глыба. Текстура хоть куда, вы сами видели, но очень непрочная. Ну ничего. Ему стоять в хорошем месте. В вестибюле городской ратуши. Центральное отопление и прочее. Не беда, если и жидковат.

—А как же все-таки Лоли?

—Да-да, Лоли. Где же она, черт возьми? Она мне еще понадобится.

—Очень рад, что ты сможешь найти ей применение, — сказал я с иронией. Мне всегда было противно смотреть, как скульпторы обращаются с женщинами. Ведь они представляют собой известную ценность для искусства — основное сырье как-никак.

—Применение? — сказал Эйбл. — Да она мне очень нужна. Вы это бросьте. Уж я-то знаю Лоли цену. Я без нее как без рук. Особенно когда надо присмотреть за камнем. Знаете, раз, когда в десятиградусный мороз у нас посреди Солсберийской пустоши сломался грузовик, она спасла мне блок Портленда. Укрыла собственной одежонкой, но сохранила. А сама схватила жуткую простуду. Хорошо еще, что не обморозилась. Да, — говорил он, пока мы подымались по лестнице, — в нашем деле без женщин нельзя. У них особый инстинкт. Материнский, что ли. Я никогда ни единой минуты не жалел, что женился на Лоли.

И мы пошли искать Лоли. И нашли ее. Она свисала с обеденного стола, как свиной бок, холодная, словно ее вытащили из рефрижератора. Эйбл пришел в ярость.

—Черт бы ее побрал! — орал он. — Я же ей сказал, что кончил. Я же ей сказал, чтобы она слезла, оделась и выпила на дорогу чаю. Теперь запросит чаю в пути. Эй, Лоли! Эй, дорогуша!

Но Лоли не подавала признаков жизни. Она была без сознания. Я подумал, что она умерла, и чуть было не расстроился. Но Эйбл, заметив, что я скис, поспешил меня успокоить:

—Не тревожьтесь, старина. Она очухается. В два счета придет в себя. Лоли крепкой породы. Из Бетнл Грин {50}. Сейчас позвоню в больницу. Уж вы, будьте другом, запихните ее в санитарную машину. А черт, что там еще?

И он опрометью ринулся вниз, боясь, как бы стена или молния не обрушилась на его шедевр.

Я вызвал скорую помощь. Мы с Носатиком уложили Лоли на чехол от матраса и снесли ее вниз. Носатик очень перепугался.

—А она жива? — спросил он.

—Жива, — сказал я. — Лоли крепко привязана к жизни. И она хочет жить. Чтобы знать, на каком она свете.

И мы впихнули ее в повозку эскулапа.

В больнице ей поставили диагноз: переохлаждение, шок, вывих копчикового позвонка и недоедание. Боюсь, за последние два дня бедняжка даже не пригубила чашки чаю.

Ни сумасшедшая возня Эйбла с его бредовой скульптурой, ни хлопоты с Лоли не отбили у меня охоты работать. В течение двух следующих дней я написал Ноги наново. Чистил, пока они не стали как живые. Теперь, когда я нашел ключ, можно было приниматься за могилу и самого Лазаря. Было воскресенье.

До восьми я работал. И так устал, что больше не мог. Поэтому я послал Носатика купить две бутылки пива, бутылку виски и пакет жареной рыбы с чипсами.

Носатику, к сожалению, пришлось прогуляться на значительное расстояние от дома. На полмили вокруг мы исчерпали кредит. По правде говоря, у меня уже две недели как кончились наличные. К счастью, Носатик прихватил с собой сберегательную книжку — три фунта четыре шиллинга, — и я занял у него три фунта в счет его жалованья.