—Надеюсь, не в ванной?

—Нет, в натуре.

—Но я страшно худа, мистер Джимсон.

—Ничего, к вашему лицу вполне подходит худощавая фигура.

—Боюсь, мужу не понравится.

—Пусть не смотрит.

—Гойя, — сказал профессор, — написал герцогиню Альба в двух вариантах — обнаженной и одетой.

—Я видел эти картины, — сказал сэр Уильям. — Превосходные полотна. Столько экспрессии...

—Превосходные, — сказал я. — У обнаженной махи нет шеи, а у махи в сорочке — бедер. Но все равно, что-то в них есть.

—Вам не нравится Гойя, мистер Джимсон?

—Великий художник, писавший великие картины, великоватые для застольной беседы. Один только нос королевы в парадном портрете — целая проблема.

—Лирическая кисть, — сказал профессор.

—Золотая.

Но от Гойи стало слишком шумно. Нос королевы затрубил мне в ухо, и стены Бьюлы задрожали.

—Не надо о Гойе, — сказал я. — Лучше будем любоваться хозяюшкой и потягивать винцо. Когда я могу начать ваш портрет, мадам? Завтра с обеда я свободен.

—Боюсь, у меня дела.

—Нет, нет. Дела могут подождать. Не станете же вы упускать такую возможность? Стать бессмертной, как герцогиня Гойи.

—Еще портвейну, мистер Джимсон? — сказал сэр Уильям.

—С удовольствием. — Я не мог сдержать улыбки. Что, нокаутировали вас, сэр Уильям? Положили на обе лопатки. Теперь вы только тень в стране Бьюлы.

—Нам надо обдумать ваше замечательное предложение, — сказала ее светлость.

—Да, — сказал сэр Уильям, согревая стакан бренди, и голос у него потеплел, голос стал сонным. — Такая честь.

И у каждого мига ложе златое для сладкого

отдохновенья.

И над каждым ложем склонилась дочь Бьюлы,

Дабы насытить спящих с материнской любовью.

И каждая минута в алькове спит лазурном

под шелком покрывал.

А у меня хоть бы в одном глазу! Совсем не хочется спать. Перед глазами, словно праздничная процессия в Эдеме, одно за другим проходят видения. Страна богатых, где древо познания, древо добра и зла, опутано золотой колючей проволокой.

— Да, — сказал я. — Я напишу вас в стране Бьюлы, мадам. И вашу прялку. И ваш шалаш. Всего за каких-то сто гиней. Ну и профессору — пятьдесят. Это же даром за бессмертие.

Когда вскоре после обеда я отправился восвояси, профессор держал меня под руку с одной стороны, а сэр Уильям — с другой.

Спускали они меня с лестницы или вели под локотки, как почетного гостя, — судить не берусь. В «Элсинор» нас доставили на машине — кажется, на такси. Где-то по пути к нам подсел Носатик Барбон. Возможно, профессор заехал за ним. Похоже, что они были знакомы. Носатик и уложил меня в постель.

Более того: видя, что мне трудно улежать в постели — чертовски узкой — и что других гостей раздражает моя веселость, когда сами они в миноре, он остался со мной до утра.

Я был ему признателен, но пожалел, что он не дал мне барахтаться в собственное удовольствие. Особенно утром, когда увидел, как он скис, а мне и без того было кисло.

—Ну, а сейчас ты о ком беспокоишься? — спросил я.

—О м-маме, — сказал он. — Она, верно, прождала меня всю ночь. Она ужасно беспокойная.

—Ты тоже, — сказал я. — Она сама виновата.

—Она уж-жасно, уж-жасно беспокойная.

—Любит тебя, наверно, — сказал я. — Некоторые матери любят своих детей. Это естественно.

—Да, она меня любит, но не одобряет.

—Многие матери не одобряют своих детей. Это естественно. Женщины очень критичны. У них на все своя точка зрения.

—Она не выносит, когда я рисую. Знаете...

Он замолчал. Я знал, что ему нужно. Чтобы я пошел с ним и поговорил с его родителями. Объяснил, что он хочет стать художником. Но голова у меня раскалывалась, глаза жгло, в руках и ногах стреляло, как в пульпитном зубе. Во рту пересохло, как в старом грязном ботинке. Мне не терпелось приняться за работу.

—Ну, хватит дурака валять, — сказал я. — Я и так ухлопал уйму времени и сил на светские обязанности. Чем скорее я впрягусь в «Грехопадение» и кончу его, тем лучше. Особенно теперь, когда можно продать его Бидерам.

—А вы не сходили бы со мной? — сказал Носатик.

—Это еще зачем? — рассердился я. — Тебя что, просили торчать здесь всю ночь?

—Вам было очень плохо. Я боялся, что вы упадете с кровати и расшибетесь.

Тут уж я совсем рассвирепел. Вот как! Носатику вздумалось сотворить из меня кумира и приносить себя в жертву. Совсем как моей сестрице Дженни, которая не раз доводила меня этим до белого каления. Когда я, лишив себя завтраков, скопил пятнадцать фунтов, чтобы она могла вставить себе зубы — поскольку собственные, которые она не лечила, у нее выпали, — она тут же отдала деньги мужу на новую модель. А когда я увидел, что она по-прежнему без зубов, и узнал, куда пошли мои деньги, она только сказала:

—Я думала, ты хотел порадовать меня.

—Хотел. Но я не для того шесть месяцев недоедал, чтобы тешить Робина.

—Ну, милый, ты доставил мне огромную радость. Такое счастье — эти пятнадцать фунтов были словно дар Божий. Воистину дар Божий. Ведь я получила их благодаря твоей доброте и любви. Они помогли мне спасти Робина от отчаяния. Ведь он совсем уже отчаялся. И тут пришло твое письмо.

—Он всегда отчаивается. Все изобретатели отчаиваются, если у них нет миллиона на текущем счету или заручки у директора какого-нибудь предприятия. У твоего Робина столько же шансов реализовать свое изобретение, как у таракана попасть в зачерствелый сыр.

—Но, милый, только на прошлой неделе он показывал свою новую модель «Рэкстро» — самой большой нашей фирме. И модель там понравилась, самый чувствительный регулятор из всех, какие им когда-либо предлагали. Немножко упростить — и его можно будет запустить в производство.

Я был слишком возмущен, чтобы возражать. Ну и дуреха, прямо хоть плачь! К тому же ей, конечно, опять нужны были деньги. Сначала она из гордости не хотела просить, но любовь все превозмогает. Мы с матерью сложились и дали ей несколько фунтов. Все мои сбережения ухнули за эти три года. Потом я женился, и моя чековая книжка попала в надежные руки. А когда новая рэнкинская модель нашла наконец сбыт, ничто не изменилось. Дженни это не прибавило счастья. Рэнкин теперь окончательно убедился, что ему нужно десять тысяч в год и фабрика в собственное распоряжение. И Дженни, кажется, поняла, что ему всегда всего будет мало. Она начала соображать, что значит жить с человеком, который считает себя обездоленным. Все равно что очутиться в пасти большой ленивой акулы, — она наверняка сожрет тебя, даже если ей вовсе не хочется есть, уж так она устроена.

И конечно, ни мать, ни я так и не получили обратно своих денег. Даже когда Рэнкин стал хорошо зарабатывать. Он не платил долгов. Он считал, что никто и ничто не может вознаградить его за причиненную когда-то несправедливость. И все, что получал, тратил на новые модели. А мы продолжали давать Дженни деньги. Она была преданная жена. И мы плясали под дудку Рэнкина, потому что Дженни была преданная жена.

От этих воспоминаний я так распалился, что стал сам не свой. И заорал на Носатика:

—Что тебе здесь надо? Разве я не сказал тебе — марш домой?

—Д-да, д-да, — сказал Носатик, дрожа. — Я сам во всем виноват.

—Разве не говорил я тебе сто раз — не ходи сюда, не лезь ко мне? Оставь меня в покое и займись своим делом.

—Г-говорили, — сказал Носатик с таким видом, словно искал, в какую бы щель ему поскорее забиться.

—Разве не говорил я тебе, что тебя утопить мало, если ты сейчас же не добьешься стипендии?

—Г-говорили, — сказал насмерть перепуганный Барбон. Он словно уменьшился наполовину, а нос удвоился — набряк от переживаний.

—Ну так п-пошел вон! — загремел я. — Чтоб духу твоего здесь не было до будущего года!