—Борцы, борцы, — сказал Берт. — Не слишком ли много их развелось?

—А что новенького за последнее время? — спросил кто-то из ребят.

—Ничего особенного, — сказал Альфред.

—Кажется, в Польше дела не того.

—Они и раньше были не того.

—Выпейте с нами, — сказал я Котику. Он друг Перечницы, а к Перечнице я испытывал нежность. Тут и нос, и кривая нога, и дурной характер, и возраст. Поди, старше меня, бедняга.

—Девятнадцать маленьких, Альфред. Леди и джентльмены, по какому поводу мы пьем? Ах да, я сегодня отмечаю годовщину.

—Годовщину? Какую, мистер Джимсон?

—Ровно год с прошлого года.

—Так можно много праздников насчитать, — сказал Берт.

—Ну, в мои годы каждый день — праздник, — сказал я.

И пока Альфред и Коуки нажимали ручки автомата, у меня сильно сперло в груди. Наверно, перебрал пива. Но я вовремя вспомнил Перечницу и поставил себе другой диагноз — скорбь о бренности всего сущего. Да, подумал я, не кончить мне стены. Может, успею с китом? Едва ли. Скорее всего, нет. Крыша обрушится и проломит мне череп. А может, постоит еще? Тогда случится что-то другое, чего я не жду. Но насчет кита — это точно.

Я знаю по опыту, что в большом жизнь развивается закономерно, а в малом полна неожиданностей. Почти всегда знаешь, когда тебе врежут. Но как и с какой стороны — не угадать. Ждешь, что дадут в ухо, а бьют по челюсти. Взять хотя бы Рэнкинов. Все знали, что после очередного краха они долго не протянут. И не ошиблись. Но конец наступил совершенно неожиданный. Потому что не Дженни ушла от Роберта, а Роберт от Дженни. Он вернулся к жене, у которой как раз завелись деньги. Ровно столько, чтобы хватило на новые модели и новые патенты. На новый, усовершенствованный регулятор. В итоге, не Роберт, а Дженни сунула голову в газовую духовку. По-моему, все дело в том, что у нее не было его возможностей. У него было новое управляющее устройство. У него всегда были новые устройства и регуляторы. А у нее был только Роберт, и, когда он ушел, у нее ничего не осталось и ничто ее не интересовало. Не всем же быть изобретателями. И слава Богу, что не всем.

—Ваше здоровье, мистер Джимсон.

—Ваше здоровье, Берт. Сто лет и прочее.

—Не нравится мне все это, — сказал кто-то. — По-моему, в Польше дела из рук вон.

—Да нет. Парень из моей газеты — а он собаку съел — говорит, война полна неожиданностей.

—Верно, — сказал я. — Мирное время тоже.

—Черт бы побрал войну, — сказал Берт.

—Какую? — спросил я.

—Разве вы не слышали про войну, мистер Джимсон? — осторожно спросил Набат.

—А как же, — сказал я. — Только мне казалось, что после мирной конференции {57}она вроде поутихла.

—Да, на время, — сказал Берт, — а вот сейчас все опять разыгралось наново, и теперь уж пойдет настоящая кутерьма.

—А с кем мы воюем? Все с кайзером Вилли?

—Нет, с кайзером Адольфом.

—Но с немцами?

—С нацистами, как теперь их называют, мистер Джимсон.

Кошка сунулась мордой ко мне в кружку, но тут же отпрянула и стала отряхивать усы.

—Занятная тварь, — сказал Берт.— Эй, киска! Выпей-ка за счет заведения.

Кошка отвернулась от него с достоинством, какого не встретишь среди представителей рода людского. Люди слишком стараются. И они так внимательны друг к другу. Так предупредительны. Заранее знают, что другой собирается предпринять, когда тот еще ничего не придумал.

—Кис-кис, — сказал Берт и, обмакнув пальцы в пиво, поднес их к кошкиной морде. — Киса. — И рассмеялся, потому что кошка чихать на него хотела. Она его унизила. Перед людьми. А Берт очень дорожил своим положением в обществе. Особенно в общественных заведениях. Типичный холостяк.

—Она не слышит, — сказал Альфред. — Глуха, как пень. Переболела чумкой.

—Значит, с нацистами, — сказал я. — Как же, знаю. Они против современного искусства.

—И губной помады, — сказала Меджи.

—И экзаменов, — сказал Набат. — Считают, что они ни к чему.

—Да ну? — сказал Джоркс. — Мне и самому эти экзамены вот где сидят.

—А что у них вместо? — спросила очкастая девчонка с зеленой краской на носу. С моего вечного моря.

—Характеристики, — сказал Набат.

—А это что за штука?

—То, что о тебе думает босс, — сказал Берт.

—Гитлер — босс. Это точно.

—Кис-кис, — позвал Берт. Но кошка выгнула спину и спрыгнула со стойки. Исчезла бесшумно. Какая спина! А конечности! Какие движения! Прыжок тигрицы!

—Эта кошка с характером, — сказал Альфред.

—Да, самостоятельная, видать, кошечка, — сказал я.

Берт отступился от кошки. Стукнул кружкой по стойке: надоело слушать глупости.

—А я вот что скажу: зачем они полезли воевать? Все равно им не победить. Где им осилить французскую пехоту и наш флот!

—Из-за современного искусства, — сказал я. — Гитлер никогда не мог переварить современного искусства. Противоречит его убеждениям. Сладенькие акварельки и прилизанные ландшафты — вот это ему по плечу. Что-нибудь топографическое.

—Верю тебе, человече, — сказал Берт в смысле наоборот.

—Все войны из-за современного искусства.

—Ладно, — сказал Оллиер. — Нацисты, говорят, действительно против современного искусства. Но насчет кайзера я не уверен.

—Кайзер его не выносил.

—Ладно, мистер Джимсон. А Крюгер? {58}

—Крюгер слышать о нем не мог. Крюгер стоял за Библию, то есть за самое что ни на есть старое искусство. На том был воспитан.

—Ладно. А Армада?

—Вот уж кто воевал против современного искусства и нового требника.

—Значит, — сказал Берт, — искусство за многое в ответе.

—А как же, — сказал я. Фу, до чего же это все плоско! Плоско, как пол, который весь исхожен до бугров и выбоин. — В этом-то и беда. Искусство будоражит. Каждое следующее поколение создает новое искусство. Просто чтобы иметь что-то свое. Если не новый джаз, так новую религию. А отцам это поперек горла. Еще бы, в их почтенном возрасте. Они пытаются уничтожить новое, и тогда начинается очередная война, черт бы ее побрал.

—Зачем же вы занимаетесь искусством?

—Ничего не могу с собой поделать, джентльмены. Это как вино. Эх, если б вовремя устоять! Да не вышло. Родился я малым ребенком, а рос, не набираясь ума-разума. Да, джентльмены, до двадцати пяти лет я даже не подозревал об опасности своего положения. И при этом был полностью предоставлен сам себе. — И я приложился к пустой кружке. У Коуки под носом. Говоря фигурально. С тех пор как я расплатился с ней, Коуки подобрела ко мне и иногда угощала пивом за хозяйский счет.

Но она даже не заметила, что я иссяк. Стояла, задумавшись, почесывая левым — светским — мизинцем левую щеку и хмурилась. Душой она была в буфетной, гадала, спит ли малыш, а может, изучала его черты, пытаясь узнать, есть ли у него шансы стать премьер-министром. Последнее время Коуки часто витала в облаках. Раньше она изводилась, что не вышла лицом, а теперь — от страха, что малыш будет в нее. Да, подумал я, теперь Коуки есть чем жить, и такая жизнь убьет ее со всей жестокостью, предназначенной для счастливых матерей. Через пять лет она станет старой каргой и до смертного дня будет носиться как угорелая. Она уже не думает о себе самой, бедняга. Чтобы сбросить с себя хоть эту ношу.

Я перевернул кружку вверх дном и лизнул край. Коуки забрала ее у меня и наполнила. Не глядя. Словно в полусне. Каждая морщинка у нее на лбу говорила: «Уж эти мне мужчины!»

—Благодарю вас, мисс, — сказал я. — Дай вам Бог здоровья и тра-та-та-та.

—Поостерегитесь с вашими тра-та-та-та, — сказала Коуки. — Здесь приличное заведение.

Но в ее голосе не было злости. Она прислушивалась к тому, что происходит в буфетной. Лоб ее прорезали по крайней мере еще две морщинки, по вертикали. Те, от которых стареет лицо. Но предостерегать ее было бы бессмысленно. Что ей до себя?

—Жена одного мэра — не помню где — говорит, что не подаст солдату и стакана воды.