—О чем ты молилась, Коуки?

—Не ваше дело.

—Тебе надо поискать симпатичного вдовца лет пятидесяти, с деревянной ногой. Скидка с обеих сторон.

—Если вы будете надо мной смеяться, я вас стукну.

—Мебель у тебя уже есть, осталось обзавестись мужем.

—Очень надо! По мне хоть совсем больше мужчин не видеть. Подлые обманщики все до одного.

—Ты же собиралась выйти за Вилли?

—Вилли не такой. Он джентльмен.

—То-то он смылся и оставил тебя на бобах.

—Он сам не понимал, что делает, бедный мальчик, когда Белобрысая захороводила его. Она известная птица.

—Так ты молилась, чтобы Белобрысая попала в беду?

Коукер не ответила.

—Знай она, что ты ни о чем другом думать не можешь, вот бы посмеялась.

—Смеется тот, кто смеется последним. Дайте мне только добраться до нее.

—Где она живет?

—Это я и пытаюсь узнать. Серной кислоты в лицо — вот чего ей нужно.

—Получишь семь лет.

—Стоит того.

—Ошибаешься, Белобрысая будет камнем на твоей совести до самой смерти. Станет являться тебе вся в ожогах.

—Ну и пусть, лишь бы добиться справедливости.

—Справедливости нет на этом свете. Этот овощ в наших краях не растет.

—Расскажите это кому-нибудь другому.

—Смешно.

—Отчего?

—Оттого, как несправедливо устроен свет.

—Мне от этого не смешно, а грустно.

—Грустно, так грусти, кому что по вкусу.

—Может, вы дадите мне спать?

И через пять минут она спала мертвым сном. Я сел, чтобы взглянуть на нее. Лицо ребенка. Дышит как младенец. Перевернулась на другой бок, как это делают дети: внезапное землетрясение. Вздохнула, выпростала руку из-под одеяла. Все — не просыпаясь. А какая рука! Мрамор под луной. Мышцы Микеланджело, и, однако, женская рука. Ничего лишнего. Вылеплена, как соло на скрипке. Прелестнейший локоть, я еще такого не видел, а это трудный сустав. Никакого жира над запястьем, плавный переход к пальцам. Крепкая как раз настолько, чтобы в ней были жизнь и сила. Благослови ее Господь, подумал я, девчонка — красавица и сама того не знает. Я был готов расцеловать Коукер за этот локоть. Но что толку? Она все равно не поверит мне, если я ей скажу, что такой локоть — произведение искусства.

И я подумал: вот руки, которые нужны моей Еве; а тело — Сарино. Такое, каким оно было тридцать лет назад. Руки у нее всегда были слишком мягкими. Кухаркины руки. Все в веснушках. Жадные и сентиментальные руки. Похотливые запястья, перетянутые кольцами Венеры; предплечье — как холка жеребца. А Ева — труженица. Гнула горб от зари до зари. Адам был садовник, поэт, охотник. Весь из струн, как арфа. Чуткий инструмент. Ева — гладкая и плотная, как колонна, крепкая, как ствол дерева. Коричневая, как земля. Или красная, как девонская глина. Красная даже лучше. Железная почва. Железо — магнит — любовь. Ева — дщерь Альбиона.

И таковы Альбиона дщери в красоте своей,

И каждая трижды богата головой, и сердцем,

и чреслами,

И у каждой трое врат в три неба Бьюлы {19},

И сквозь эти врата свет пронзает чело их, и перси,

и чресла,

И огонь те врата охраняет. Но когда соизволят,

Принимают в свои небеса в опьяненье услады.

Когда мы встали, я попытался нарисовать руку Коукер по памяти на последней странице молитвенника. Но она получилась бездушной. Плоской.

—Мне бы хотелось написать тебя, Коукер, — сказал я. — Твои руки — вот что мне надо.

Коукер даже не ответила.

—Побыстрее глотайте чай. Мы спешим.

—Спешим? Куда?

—Мы сегодня идем с визитом.

И тут я заметил, что Коукер опять при параде.

—Ты не собираешься ли снова тащить меня к Саре?

Мне вовсе не улыбалось видеть Сару, особенно после той встречи у Планта. В моем возрасте у меня не было на это времени.

—Нет, — сказала Коукер. — С ней мы покончили. Мы идем к Хиксону.

—Не слишком ли скоро?

—В том-то и фокус: попасть к нему прежде, чем она его предупредит.

—Сара не сделает этого. Она подписала все, что нам было нужно.

—У нее в глазах — и нашим и вашим, а в улыбке — ловушка.

—Только не сегодня, Коукер, у меня срочная работа, она не может ждать.

—Что значит «не может ждать»? Вам что — открывать в десять? Или кто-нибудь уйдет без пива, потому что вы отправились по своим делам?

—Мне пришла в голову одна идея, надо поскорей добраться до холста.

—Небось и безо льда не протухнет.

—Да, если превратится в картину... иначе она расплывется по краям или растает — останется лишь жирное пятно.

—Ну, будут новые.

—Мне не нужны новые, мне нужна эта. И она никогда больше не придет.

—Придут другие, не хуже. Ну-ка, потрите ботинки газетой. В жизни не видела таких ботинок.

—Они очень теплые.

—С такими-то дырами!

—А это для вентиляции.

—Я не шучу. Что о вас подумают люди, когда вы ходите в таком виде, словно бродяга, сбежавший из богадельни?

—Ничего они обо мне не подумают, и слава Богу.

—Не болтайте глупостей.

—А ты любишь, когда люди о тебе думают? Не знал, что ты так тщеславна, Коуки.

—Надевайте пальто и не споткнитесь о яблоки, как прошлый раз.

И она выставила меня на улицу прежде, чем я придумал другую отговорку.

—Плохо, когда о тебе хорошо думают, Коуки, потому что начинаешь слишком много думать о себе. И плохо, когда о тебе плохо думают, потому что начинаешь плохо думать о других. Все это мешает работать.

—Куда вы?

—В туалет.

—Не копайтесь там. Мы должны поймать Хиксона до десяти.

Я спустился вниз, прошел по коридору и вышел с другой стороны. Но у лестницы меня ждала Коукер. Она бросилась на меня, как львица:

—Так я и знала!.. Прямо руки чешутся дать вам.

—Разве я вышел не в ту же дверь?

—Он еще спрашивает! И вы ничего там внизу не делали. Не успели бы. Старый вы дурень, вы и рта не раскрыли, я уж знала, что вы хотите улизнуть. Обезьяна в зоопарке и та лучше бы притворилась.

—Не могу я идти сегодня к Хиксону, Коукер.

—Не говорите мне о ваших идеях. Я не мистер Плант. Может, вы и гений, но вам нужны ботинки и новое пальто, не то вы не дотянете и до зимы. А дохлый гений воняет почище, чем камбала или палтус.

—Не в этом дело, Коукер. У меня были неприятности с Хиксоном. Я люблю Хиксона, но он выводит меня из равновесия. А меня сейчас как раз затерло с картиной. Ну, пойдем мы к Хиксону, а он начнет молоть свои глупости, и мы с ним повздорим. Это может выбить меня из колеи. Я не говорю, что так обязательно случится, но может случиться. И тогда вся моя работа насмарку. Какой в этом смысл?

—Вам не к чему разговаривать с Хиксоном. Куда лучше, если вы придержите язык; вспомнить только, как вы говорили с этой Манди.

—Тогда зачем я тебе нужен?

—Затем, что я действую из bona fides {20}.

Я попятился на ступеньку вниз. Я знал, что Коукер слишком себя уважает, чтобы гнаться за мужчиной в сортир. Коукер сообразила, что у меня на уме, и сказала:

—Я поставлю вам пару кварт, по четверть пинты за раз, если вы пойдете.

—Не хочу, — и я сделал еще шаг назад.

—А чего вы хотите?

—Я бы не отказался от сухих белил, изумрудной зелени, кобальта и стронциановой желтой. По тюбику. И кисти номер двенадцать.

—Во сколько это обойдется?

—В несколько шиллингов.

—Хорошо.

—Тут как раз есть магазин красок неподалеку от Хай-стрит. Рукой подать.

—Может, вы подождете, пока мы вернемся?

—Если у меня будет что-нибудь в карманах, это мне поможет не лезть на стенку у Хиксона.

—Ладно, пошли, ваша взяла.

—По рукам?

—Вот те крест. Даже не придушу вас, хоть вы это и заслужили.

Тогда я поднялся на тротуар, и мы пошли и купили краски. Двадцать три шиллинга удивили Коукер. Но она удивила меня. Она выложила денежки наличными и только сказала: