В том возрасте, когда римские юноши отправлялись в Грецию заканчивать образование, Август с головой ушел в строительство политической карьеры. В результате свободного владения греческим языком он так и не достиг, и, если ему случалось выступать с речью по-гречески, всегда просил помощников подготовить для него перевод. Вместе с тем греческую литературу, особенно греческую поэзию, он знал хорошо, что позволяло ему в соответствии с принятым тогда обычаем расцвечивать свои письма греческими словечками, фразами или целыми цитатами из греческих авторов.
Он, бесспорно, был человеком общительным и не лишенным чувства юмора. О том, что он использовал это свое качество даже в разговорах с простолюдинами, свидетельствует следующий анекдот. Однажды во время публичного заседания к нему обратился с жалобой некий плебей-ходатай, страшно смущенный. Подсмеиваясь над неуклюжими заходами просителя, Август, обращаясь к нему, сказал: «Ты подаешь мне просьбу, словно грош слону» (Светоний, LIII, 5).
С друзьями и близкими он охотно вступал в споры на литературные темы и часто подшучивал над Меценатом, называя писания последнего «напомаженными завитушками». Иногда он даже принимался пародировать его стиль, начиная свое письмо Меценату с целого букета пышных обращений, одно изысканнее другого: «Привет тебе, о мед нации, этрусская слоновая кость, благовония Арезона, адриатический алмаз, жемчужина Тибра! [248]» Из этого мы можем сделать вывод, что Меценат питал особое пристрастие к выспренним выражениям, редким словечкам и их причудливым сочетаниям. Точно так же вышучивал Август и Тиберия, склонного без меры употреблять устаревшие слова и всякие туманные выражения.
В разговорах и семейной переписке он часто употреблял свои излюбленные словечки. О должниках, тянущих с выплатой долга, он говорил, что они «не станут платить до греческих календ». Поскольку в греческом календаре календ — чисто римского изобретения — не существовало, выражение означало «никогда». О каком-то деле, законченном очень быстро, он говорил: «Сделали быстрее, чем сварилась спаржа». Светоний, благодаря которому нам известны эти подробности, приводит и другие образные выражения, в интерпретации Августа звучавшие по-своему. Так, вместо общеупотребительного «maie se habere», что значило «плохо себя чувствовать», он предпочитал говорить «vapide se habere», что можно перевести приблизительно как «упариться». Вместо распространенного глагола «languere», означавшего «быть вялым» и происходившего от слова «овощ» (то есть чувствовать себя овощем), он употреблял «betizare» — «чувствовать себя свеклой»…
Порой он прибегал к сравнениям, заимствованным из повседневной жизни. Заядлый рыболов, он уподоблял азартных людей тем, кто удит рыбу на золотой крючок: сорвись крючок — никакой улов не возместит потери (Светоний, XXV, 6).
Об орфографии у него имелись собственные представления, заставлявшие его писать вопреки всяким правилам, почти фонетически, то есть так, как слышится. Обычно так писали простолюдины, таков же, кстати сказать, стиль многих сохранившихся надписей. Но иногда он сознательно настаивал на собственном написании, уверяя, что оно благозвучнее и потому правильнее. Так, внуку Гаю он высказал претензию по поводу употребления слова «calidus» вместо «caldus» («горячий»): «не потому, что первая форма не латинская, а потому, что она неблагозвучна и нарочита» [249]. Справедливости ради отметим, что наиболее распространенным вариантом произношения был как раз второй.
Писал он очень быстро и при письме, как это свойственно многим людям, часто пропускал буквы и даже целые слоги, так что в результате получалась невнятица. При письме он не делал пробелов между словами, а если для начатого слова не хватало места, дописывал его снизу и обводил все слово чертой.
Между непосредственностью Августа в его общении с людьми и торжественной сдержанностью стиля «Деяний» лежит пропасть, что вполне естественно. Такая же пропасть разделяла в нем обычного живого человека и принцепса. Пожалуй, единственной чертой, равно характерной и для того и для другого, оставалась любовь к ясности, которой он требовал и от окружающих. Благодаря внимательному к деталям Светонию мы можем составить себе представление об Августе как о довольно заурядном, рискнем даже сказать, простоватом человеке. Тем легче нам вообразить, что он должен был чувствовать, постоянно играя перед окружающими роль. Простота вкусов с головой выдает в нем человека отнюдь не аристократического, а, как сказали бы сегодня, буржуазного происхождения. Ничего удивительного, такими же простыми вкусами отличались и его провинциальные предки. Разумеется, при условии, что его пресловутая простота не была всего лишь очередной маской.
Стремление к примату ясности роднило его со школой аттицистов, к которой принадлежал, например, Брут, но не принадлежал Цицерон. Обратную тенденцию выражали так называемые азианисты, яростным приверженцем которых считался Антоний. Первые защищали строгий, доходящий до сухости стиль речи, почти не допускающий эффектных приемов и обращенный прежде всего к разуму читателя или слушателя. Вторые любили словесное изобилие, фигуральные выражения, причудливые украшения и старались воздействовать не столько на разум аудитории, сколько на ее чувства. Только Цицерону удалось найти между двумя этими крайностями третий путь, но по этому пути он шел практически в одиночестве. Что касается Цезаря Октавиана, то и ему случалось подобно азианистам сыграть на чувствах толпы — например, когда он поклялся народному собранию отомстить за отца, когда во время беспорядков в городе он просил нападающих о милости, когда, наконец, он умолял народ не навязывать ему роль диктатора. Но все эти эпизоды, без сомнения, разыгрывались как театральная мизансцена, тогда как по природной склонности он всегда тяготел к строгому стилю.
Даже его орфография находилась в согласии с его вкусами и проводимой им политикой. Он никогда не стремился изображать из себя высоколобого интеллектуала, никогда не проявлял снобизма. Его мнение о знати, наверное, дословно совпало бы с принадлежащим Лабрюйеру отзывом об аристократах его времени: «Они презирают народ, но они сами — народ».
То же самое относится и к его литературным пристрастиям. Он, конечно, в гораздо большей степени был читателем, чем писателем, и любил красивую поэзию, каноны которой определил Гораций в «Поэтическом искусстве». Но кроме красоты и удовольствия он искал в книгах полезные советы и поучительные примеры, которые годились как в частной жизни, так и в политике. Особенно понравившиеся стихи он отдавал в переписку, а затем посылал родственникам, командующим войсками, наместникам провинций или высшим чиновникам, служившим в Риме, тем самым давая им конкретный совет.
Именно в книгах он нашел свои любимые изречения: «Спеши не торопясь» (Festina lente), «Лучше сделать поудачней, чем затеять побыстрей», «Осторожный полководец лучше безрассудного». Последнее высказывание принадлежит Еврипиду («Финикиянки», 612).
Что касается первого изречения, то его вспоминает и Авл Геллий, проводя параллель с рассуждением пифагорейца Нигидия Фигула о наречии «mature» («своевременно»; буквальное значение латинского слова — «когда созреет»): «Этим словом называют действие, которое производят ни слишком рано, ни слишком поздно; оно подразумевает золотую середину и меру». Далее он добавляет: «Золотую середину, определенную Нигидием Фигулом, Август умел точно и емко выразить с помощью всего двух греческих слов. Тем самым он советовал приступать к каждому действию с поспешным усердием и неторопливой осторожностью» [250].
Эта же поговорка появляется и в «Сне Полифила» Ф. Колонны, где ее смысл передают два иероглифа, обозначающих дельфина — символ скорости — и якорь — символ неторопливости. Этот образ получил толкование в трудах Эразма Роттердамского и Франсуа Рабле [251], а венецианский издатель и типограф Альд Мануций использовал оба иероглифа как логотип своего издательства.
