Итак, предполагается, что ровно за сто дней он узнал, что умрет 19 августа. Вероятно, тогда же он отметил, что свое первое консульство получил тоже 19 августа, только 43 года до н. э., то есть за 47 лет до того [243]. Сознавая, что жить осталось совсем немного, он, вероятно, захотел как можно скорее осуществить свой план и повидать Агриппу Постума. Известно, что 14 мая, во время ежегодного праздника арвальских братьев, постоянным членом коллегии которых он являлся, Август на церемонии не присутствовал. В тот день арвальские братья намеревались включить в свои ряды сына Тиберия Друза. Август и Тиберий часто сообщали свою волю письменно; так они поступили и на этот раз. Вместе с ними письменно высказался и Германик, тоже член коллегии, вписавший свою кандидатуру в письмо Августа. Но к этому все привыкли, и никаких оснований удивляться не возникло. Странность заключалась в том, что этим же письмом проголосовал и Павел Фабий Максим, что шло вразрез с уставом жреческой коллегии.
Это нарушение заставляет нас вернуться к гипотезе о посещении Августом острова Планасия. Возможно, Павел Фабий Максим получил разрешение проголосовать письменно, что допускалось только для членов семьи Августа, в виде исключения, вызванного необходимостью. Какой? Сопровождать Августа на Планасию.
Если все действительно произошло именно так, если Август и в самом деле ездил к внуку и нашел того раскаявшимся в былых прегрешениях, то предположение о том, что он все-таки поддался давлению Ливии и обрек Агриппу на скорую гибель, выглядит неправдоподобным. Если же в результате теплой встречи, описанной Тацитом, положение Агриппы осталось прежним, это может значить только одно: она протекала совсем не так, как изобразил историк. Очевидно, Агриппа не сумел убедить деда, что изменился к лучшему.
Жаль, конечно, потому что сама по себе сцена очень хороша, и к портрету Августа она добавляет искренний и теплый штрих. В целом же, увы, приходится признать, что гипотеза о посещении острова, скорее всего, несостоятельна.
Возможно, честь ее изобретения следует отнести на счет партии Юлиев. Не исключено также, что Фабий Максим выступил соучастником этой затеи, и последующая «утечка информации» была им организована сознательно и с двоякой целью: припугнуть Тиберия и Ливию и вызвать в народе сочувствие к несчастному юноше, несправедливо лишенному наследственных прав.
Римские граждане действительно принимали близко к сердцу невзгоды, преследующие потомков правящего дома. Через два года после смерти Августа объявился некий молодой человек привлекательной наружности, внешне похожий на Агриппу Постума, который объявил, что он и есть Агриппа Постум. Ему удалось собрать вокруг себя немало сторонников и достаточно напугать Тиберия, чтобы тот приказал его арестовать и вскоре казнил. Официальное расследование пришло к выводу, что под именем Агриппы Постума выступил самозванец, в котором признали его бывшего раба. Больше об этом деле неизвестно ничего, и, что самое печальное, неизвестно, действительно ли речь шла о самозванце. Юноша погиб, но не выдал ни одного из своих соучастников. Кем бы ни был он на самом деле, а нам кажется маловероятным, что он мог быть Агриппой Постумом, ясно одно: один он ни за что не сумел бы организовать столь смелое предприятие, преследовавшее очевидную цель пошатнуть не слишком еще твердую власть Тиберия. По всей видимости, ему помогал клан Юлиев, отнюдь не намеренный капитулировать.
Между тем Август готовился к своему последнему путешествию. Если б он действительно знал, что жить ему оставалось считанные месяцы, может быть, он и не двинулся бы из Рима. Но он настойчиво рвался в эту поездку, а жалобщикам, которые донимали его просьбами рассудить их, однажды в сердцах крикнул: «Даже если все восстанет против меня, я в Риме не останусь!» Впоследствии эту вспышку гнева, столь для него нехарактерную, поспешили объяснить его предчувствием близкой смерти. Он хотел отправиться вместе с Тиберием, который возвращался в Иллирию. Они планировали провести некоторое время в Кампании и совместно добраться до Беневента, откуда Тиберий продолжил бы свой путь один. Так они и сделали.
Светоний подробно описывает этапы этой поездки, останавливаясь на всех мало-мальски значимых событиях, случившихся в пути. В его рассказе последнее путешествие Августа приобретает черты ритуального шествия к тому месту, в котором судьба назначила ему встречу со смертью. Светоний разделяет ту точку зрения, согласно которой принцепс прекрасно знал о приближении кончины, но это не мешало ему оставаться с окружающими приветливым, остроумным, а порой даже смешливым. Если верить Светонию, Август не лишал себя никаких развлечений, не выказывал ни малейших признаков страха, одним словом, вел себя как человек, который, зная, что жить ему осталось недолго, постепенно освобождается от навязанных ему условностей и раскрывается с лучшей стороны.
По своему обыкновению он путешествовал не торопясь, с частыми остановками, и так добрался до города Астуры, что в Латии, откуда, изменив своей привычке, отплыл ночью, дабы воспользоваться попутным ветром. В пути ему стало нехорошо: это начиналась последняя болезнь, давшая о себе знать кишечным расстройством.
Миновав побережье Кампании и близлежащие острова, он прибыл в Путеолы, где его ждала приятная неожиданность. Только что прибывшие в гавань александрийские моряки явились выразить ему свое почтение. Они пришли в белых одеждах и с венками на головах. Воскурив принесенный с собой фимиам, они обратились к нему с такой речью:
«Вашей милостью мы живем, вашей милостью плаваем по морям, вашей милостью радуемся свободе и благополучию».
В ответ растроганный Август оделил своих спутников золотыми монетами, взяв с них клятву, что они потратят эти деньги исключительно на александрийские товары. Имен этих спутников мы не знаем, известно лишь, что Августа сопровождали Ливия, Тиберий и звездочет Тиберия Фрасилл, с которым тот никогда не расставался.
Затем он, по всей вероятности, остановился в Сорренте, где велел своим близким переодеться в греческие одежды и говорить только по-гречески. В то же время жители города, обычно говорившие на греческом языке, оделись по римской моде и стали говорить на латыни.
Четыре дня он провел на Капри. Он любил этот остров, где когда-то давно стал свидетелем чуда, возвестившего ему грядущее величие и процветание. Многие из его друзей охотно отдыхали здесь, проводя дни в ленивой праздности. Это дало ему основание назвать Капри Апрагополем, то есть «городом праздности». Одного из своих любимых друзей, некоего Масгабу, он наградил прозвищем Основателя, ибо тот достиг таких высот в искусстве ничегонеделанья, что смело мог считаться столпом райского островка. Правда, годом раньше Масгаба собственным примером доказал, что и жители Капри смертны.
Население острова все еще использовало греческую образовательную систему, основанную на эфебии. Юношей до 18 лет воспитывали в соответствии с идеалом paideia, соединявшим культурное развитие с физической подготовкой. Затем, продемонстрировав свои знания и умения своего рода экзаменационной комиссии, они переходили в разряд взрослых мужчин. Август побывал на их тренировках и угощал юношей фруктами, закусками и сладостями.
Там же, на Капри, обедая как-то с Тиберием и Фрасиллом, он увидел из окна, что вокруг могилы Масгабы толпится народ с факелами. Фрасилл сидел спиной к окну и ничего этого видеть не мог. Тогда Август решил над ним подшутить. Он громко зачитал стих, который сам же только что и сочинил: «Горят огни над прахом Основателя», — и обратился к Фрасиллу с вопросом, кому из поэтов, по его мнению, он принадлежит. Звездочет растерялся. Желая ему помочь, Август зачитал еще один стих: «Ты видишь: в честь Масгабы пышут факелы!» Звездочет смутился еще больше. Затем, возможно, догадавшись, кто автор стихов — для звездочета это пустяк, он осторожно заметил, что, кто бы ни написал эти строки, они превосходны. Август в ответ расхохотался и принялся осыпать его шутками. Светоний не уточняет, над чем именно подтрунивал Август — то ли над литературным вкусом Фрасилла, то ли над его крайней осторожностью, то ли над ограниченными возможностями предсказателя. Как бы там ни было, читателю Светония нужно добраться до последних страниц его повести, чтобы наконец увидеть Августа смеющимся и отпускающим лукавые шутки. Разумеется, ему и прежде случалось бывать в хорошем настроении, и по некоторым остроумным высказываниям, которые дошли до нас из разных источников, можно составить представление об этой грани его личности, однако Светонию как биографу Августа пришлось сосредоточиться на освещении слишком серьезных вопросов, чтобы отвлекаться на такую мелочь, как чувство юмора своего героя. Если он счел необходимым заострить на этом внимание, повествуя о последних днях в жизни Августа, то с вполне определенной целью — показать, что Август, зная, что жить ему осталось считанные дни, ничуть не утратил самообладания.
