Уже давно никто не думал и о семейной могиле. Слишком много было других забот, не всегда приятных и всегда насущных. И вот ночной сирокко принес в дом смерть, и она с небрежной жестокостью забрала с собой две жизни.

Дверь открылась, и в комнату торопливо вошел Микеле, за которым, как всегда, следовал Габриэль. Неожиданно для себя Рафаэла поняла, что видит их по-другому. Микеле был на двенадцать лет старше и всегда казался ей взрослым, но сейчас, пожалуй, впервые выглядел на свой настоящий возраст. Смерть Уриэля заставила Рафаэлу осознать то, что они так долго и упрямо старались не замечать: Арканджело тоже смертны. Случившееся как будто откинуло разделявший их занавес, явив при этом не близость, на которую она надеялась, а немалую дистанцию.

Перенесенный когда-то инсульт оставил морщинистый след на правой стороне лица Микеле. Невысокий, с редеющими, зализанными назад седыми волосами и «вдовьим пиком», он напоминал человека, неожиданно для себя вступившего в последнюю стадию жизненного пути. Внешне Микеле никогда не производил сильного впечатления, но стоило ему заговорить, как властность сама собой проступала в могучем звенящем голосе, даже если слушающий не знал ни венето, ни итальянского, ни французского, ни английского, ни немецкого, которыми владел этот человек. И вот он состарился.

Опустившись за полированный стол, Микеле раздраженно хлопнул ладонью по столу, не говоря ни слова проглотил кофе и лишь затем отломил кусок булки.

Севший рядом Габриэль молча потянулся за кофе и пастой. Рафаэла вытерла лицо рукавом старой хлопчатобумажной рубашки, еще раз посмотрела на лагуну и села по другую сторону стола, напротив братьев. Арканджело всегда ели вместе. Так было и так должно быть.

Она ждала. Разделавшись с кофе и булкой, Микеле уставился на сестру своим единственным здоровым глазом.

– Здесь скоро будет полиция. Станут всех расспрашивать. Задавать одни и те же вопросы. Совать свои длинные носы туда, куда их не просят.

– Микеле, – негромко, чтобы он не подумал, будто ей вздумалось перечить капо, сказала она. – Без полиции не обойтись. Мы ничего не можем сделать. По-другому не бывает. Уриэль… Бедняжка Белла…

– Бедняжка Белла! – рявкнул он. Повисшие в уголке рта крошки посыпались на полированное дерево. – С самого начала от нее были одни неприятности. Лишний рот и никакой пользы. Бедняжка Белла! А как же мы?

Габриэль, выглядевший гораздо моложе Микеле, хотя разница в возрасте составляла всего два года, тупо уставился в тарелку, явно не желая вступать в разговор и высказывать собственное мнение.

– Их нет, – тихо напомнила она. – Ни его, ни ее. И что бы ни случилось, о мертвых не принято говорить плохо.

Старший брат поставил на стол чашку и метнул на сестру недовольный взгляд. Рафаэла машинально подняла глаза на портрет. Иногда Микеле казался ей отцом. Разделить их бывало нелегко.

– Мы все знаем, что случилось, – ровно заговорил он. – И чем скорее все это будет зафиксировано на бумаге, тем раньше мы вернемся к делам. К бизнесу.

– Микеле…

Выражение его лица заставило ее замолкнуть. В семье никогда не прибегали к физическому воздействию. Даже во времена Анджело. В этом просто не было необходимости – холодный, неумолимый взгляд капо моментально склонял любого к покорности.

– Мы не сдадимся, Рафаэла. У нас все получится. Иного я не допущу.

Он смел с колен рассыпавшиеся крошки и поднялся. Габриэль, поспешно допив кофе, последовал примеру брата.

– Куда вы собираетесь? – спросила она.

– Надо проверить печь. Подсоединить газ. Выяснить, что нужно поправить и сколько на это уйдет времени. Если потребуется, приглашу специалистов со стороны. Думаю, страховки на ремонт хватит.

– Ты уверен?

– Ничего страшного не случилось. При необходимости воспользуемся чьей-нибудь печью, у многих они простаивают. Пожары в нашем бизнесе – обычное дело. Не мы первые, не мы последние.

Святая простота. Неужели он действительно не видит ничего дальше собственного носа?

– День или два мы все равно потеряем, – собрав наконец, мужество, возразил брату Габриэль. – Никак не меньше. Не обманывай себя.

– День… день… – хмыкнул, отмахиваясь, старший. – Что такое один день?

– Мы всего лишь не сделаем то, что в любом случае никому не нужно, – с горечью сказала Рафаэла, тут же пожалев, что не сумела скрыть чувства и коснулась запретного. Никому не нужно. Это было сродни ереси. Тема не подлежала обсуждению, на ней лежало табу, и человек на портрете строго следил за соблюдением запрета.

Братья одновременно и с неприязнью посмотрели на нее.

– Это правда. – Она решила, что не отступит, не даст запугать себя, не станет молчать. – И чем дольше вы, два дурака, будете держаться в стороне от печи, тем дольше мы протянем. По крайней мере сэкономим на сырье. Ты согласен, Микеле?

– Мы никому ничего не платим, – холодно ответил он. – И не лезь не в свое дело. Предоставь мужчинам заниматься бизнесом.

Она почувствовала, как поднимается в ней злость, как заливает голову горячая красная волна злости. Трагедия вызвала к жизни новые эмоции, и Рафаэла не знала, сумеет ли совладать с ними.

– А что требуется в такой ситуации от женщины? Похоронить брата и невестку? Где? И на какие деньги?

Микеле кивнул в сторону лагуны.

– Ты знаешь, где должен лежать Уриэль. На острове. Браччи пусть делают со своей что хотят. Это их проблема.

Нет, молчать она уже не могла.

– Мы не можем позволить себе Сан-Микеле! – Голос сорвался на крик, и Рафаэла ничего не могла с собой поделать. – Похоронным бюро нужны деньги! Не обещания, а деньги. Кредит нам никто не даст. Неужели ты не понимаешь?

В этот момент с него можно было писать портрет патриарха. В этот момент Микеле сравнялся с отцом. Не говоря ни слова, он подошел к одному из шкафчиков, открыл дверцу и вынул самое дорогое, что еще оставалось у них, – кубок для воды в форме галеры, прекрасную вещь шестнадцатого века. Гарантией ценности служило клеймо мастерской Тре Мори. Кубок был у них всегда, по крайней мере так казалось Рафаэле. Сохранился он прежде всего потому, что особенно нравился Анджело.

Повернув драгоценность, Микеле в последний раз окинул ее острым профессиональным взглядом.

– Похорони его вот за это, – бесстрастно сказал он.

Рассказ Рандаццо занял не более двух минут, после чего римляне переглянулись и в унисон пожали плечами, как бы спрашивая, чем они заслужили такое наказание. Венеция отнюдь не испытывала недостатка в полицейских. Любой из местных детективов мог запросто взять дело, исполнить пожелание несчастного комиссара, подписать бумаги и вернуться к исполнению прежних обязанностей: помогать потерявшимся туристам и раскатывать по лагуне на своем катере. Коста понимал, что Рандаццо выбрал их, командированных чужаков, приписанных к скромной квестуре в Кастелло, не просто так, а по какой-то причине. Назовут ли им эту причину? Беспокоило его и еще одно обстоятельство. Имя Хьюго Мэсситера звучало знакомо, но в связи с чем?

Дослушав сообщение комиссара, Фальконе кивнул:

– Значит, вы уверены, что все случилось именно так? Что нет другого объяснения?

Рандаццо вытянул руку, указывая на приближающуюся пристань. С острова тянуло дымом. У почерневшего причала, неподалеку от все еще затянутого копотью промышленного здания, сгрудились пожарные катера. Из разбитой, со следами сажи стеклянной крыши торчала короткая толстая труба. Слева от мастерской высилось весьма неординарное, напоминающее гигантскую, спроектированную безумцем оранжерею, стеклянное сооружение. Его окружали лестницы и строительные леса. С другой стороны расположился каменный дворец, отдаленно напоминающий Дворец дожей, но снабженный странной, похожей на выпуклый глаз стеклянной нашлепкой. Примечательно, что причудливые архитектурные фантазии нашли воплощение на крошечном островке, рядом с приземистым маяком у лодочной станции под названием Мурано Фаро. Соединялись два острова, большой и маленький, узким металлическим мостом, над которым парила железная фигура ангела. У подножия статуи работал, разбираясь в спутанных проводах, седоволосый мужчина с красным от злости лицом.