Обыватели утешали его, что с каждым может такое случиться. Тем не менее, удивлялись, почему он не разъезжается с сыном, который навлек на него такое горе и позор. Сначала думали, что отец не прогоняет сына и не покидает дом сам, потому что не хочет остаться совсем один — Рахмиэл Севек был вдовцом. Но он сказал своим друзьям нечто другое: он не разъезжается с сыном из-за жалости к невестке-христианке. Она смотрит на него виноватыми глазами, потому что знает, как он страдает. Но она совсем не виновата. Хеленка по природе добрая и честная заблудшая душа. Сейчас она перепугана. Если бы муж от нее потребовал, она перешла бы в иудаизм. Евреи слушали и пожимали плечами: его не поймешь! Если христианка так сильно ему нравится, то ему нечего переживать, что она его невестка. Рахмиэл Севек отвечал: именно потому, что она ему нравится, он понимает, что она должна была выйти замуж за человека своей веры, белоруса или поляка, а сын его, Хаця, должен был жениться на еврейской девушке. Через год после свадьбы сына у Рахмиэла Севека родилась внучка. Теперь ребенку уже два года.
Хана-Этл Песелес смотрит на торговца деревом и видит, как он сдал: нос вытянулся, лицо осунулось, плечи опущены, хотя он мужчина средних лет. Рахмиэл Севек не носит бороды, так что ему негде прятать свою грустную улыбку, которая слишком заметна на его тонких губах, хоть и таится в уголках рта. Владелица пекарни становится у входа, поближе к лесоторговцу и тихо разговаривает с ним, чтобы продавщицы не услыхали: он еще не привык к поведению сына? Торговец Севек теребит свой длинный костлявый кадык и бормочет, что недавно с Хацей произошла перемена и стало еще хуже. С тех пор как иноверцы в Польше принялись подражать немцам, Хаця разглядел, что еврей не пара христианке, и теперь он хочет разойтись с Хеленкой. Хана-Этл видит, что две ее продавщицы зашли в заднюю комнатку переодеться перед уходом и ей больше не надо опасаться, что их разговор подслушают. Она спрашивает лесоторговца немного громче: он же все время не находит себе места из-за того, что его сын женился на христианке, значит теперь он должен чувствовать себя счастливым, раз сын увидел свою ошибку и хочет с ней разойтись. Рахмиэл Севек обиженно улыбается и нервно теребит свой голый длинный кадык.
— Я не ожидал, что и вы можете так говорить. В чем виновата Хеленка, если мой сын Хаця не ведет себя по-человечески? Что она знает о нашей жизни и о еврейских бедах? Не понимаю, как у меня родился такой сын. Сперва у него не было еврейского сердца по отношению к отцу; теперь у него нет еврейского сердца по отношению к жене. У него же от нее ребенок! Он сам уже отец!
— А что он говорит? — спрашивает Хана-Этл.
— Он говорит сейчас то, что я говорил ему раньше, еще до его женитьбы. Он говорит, что взял жену, которая его не понимает, женщину, равнодушную ко всему, что не дает ему покоя. Хеленка предана ему, да и ко мне она прекрасно относится, но она все-таки чужого рода. Когда она читает, что делается против евреев в Германии или когда она видит вражду на лицах поляков и слышит их враждебные слова, она смотрит на меня и на Хацю с растерянностью, прижимает к себе девочку и молчит. Хаця кричит ей: «Раскаиваешься, что вышла за меня замуж?» Хеленка отвечает ему, что не раскаивается, но не понимает, почему он так беспокоится. Ведь те, кто ненавидит евреев, не имеют в виду именно его и его семью. Ну, приятно ли мне такое слышать? Пару лет назад мой сын точно также фантазировал, что иноверцы не имеют в виду его. Теперь он знает, что иноверцы имеют в виду и его тоже.
— Судя по вашим словам, не могу сказать, чтобы ваша невестка была без ума от евреев, и я не понимаю, почему вы за нее заступаетесь, — сердито говорит Хана-Этл.
Рахмиэл Севек отвечает ей резко и тоже рассержено:
— Разве мой сын, этот мерзавец, когда-нибудь требовал от нее, чтобы она любила евреев? Чтобы она спать не могла из-за еврейских бед? Он требовал от нее, чтобы она не делала различия между евреем и неевреем и любила его. Она и не делает различия и любит его. Может быть, потому что она происходит от родителей-крестьян. Она ведь из деревни. Она не понимает, почему Хаця вдруг разглядел, что они неудачная пара.
Рахмиэл нервно смеется и тут же вздыхает:
— Я понимаю, это смешно, что я заступаюсь за Хеленку. Я называю ее «моя невестка», но не ощущаю, что она моя невестка. И все-таки она жена моего сына и мать его ребенка. Мне очень жалко ее.
Обе продавщицы, переодевающиеся в задней комнате, знают, как и весь город, о беде лесоторговца. Но они знают и еще кое-что. Они знают, что пару лет назад дочери их хозяйки хотели, чтобы их мать вышла замуж за вдовца Рахмиэла Севека. Но с тех пор, как он обзавелся невесткой-иноверкой, от этого сватовства ничего не осталось. «А какая-нибудь другая женщина, простая еврейка, согласилась бы иметь пасынка, женатого на иноверке?» — так рассуждают между собой продавщицы, переодеваясь в задней комнате, и входят в магазин, одетые в летние платья с цветочками. Они видят в пекарне незнакомого еврея, высокого, худого, в помятой шляпе и пиджаке со слишком короткими для его длинных рук рукавами.
— Этот тот самый столяр, который взял на себя богоугодное дело ремонта бейт-мидраша, — говорит хозяйка своим работницам и снова смотрит на вошедшего.
На нее производят заметное впечатление его манеры и одежда бедняка. Рахмиэл Севек тоже удивлен. Этот столяр совсем не выглядит человеком с такими доходами, которые позволили бы ему ремонтировать бейт-мидраш ради богоугодного дела, не приносящего прибыли.
— Моя жена сказала мне, что хозяйка двора и хлебопекарни Хана-Этл Песелес заплатит мне за мою работу и материалы, — говорит Эльокум Пап.
— Почему ваша жена уверена, что я заплачу? — удивляется Хана-Этл. — Я же не заказывала у вас эту работу.
Эльокум Пап заранее заготовил ответы и тут же начинает пугать: хозяйка еще пожалеет! Если она не заплатит за работу и материалы, Немой миньян не будет называться ее именем. Вместо того чтобы говорить: «Бейт-мидраш Ханы-Этл Песелес — самый красивый в городе», будут говорить: «Бейт-мидраш Эльокума Папа — самый красивый в городе». Столяр пытается понять, какое впечатление произвели его слова, и видит: вместо того чтобы рассердиться или испугаться, хозяйка совершенно спокойна и улыбается. Еврей с озабоченной миной на лице тоже начал улыбаться, а две девицы хихикают так, словно они тут заранее знают, что он лопух и недотепа. Значит, Матля, эта врунья, обманула его. Тут его страшилки не действуют. Эльокум Пап сразу же идет на попятную: пусть хозяйка поможет ему хотя бы с материалами, и бейт-мидраш будет называться ее именем. Точно так же, как говорят: «Я беру взаймы из благотворительной кассы молельни Двойры-Эстер», будут говорить: «Я молюсь в синагоге Ханы-Этл Песелес».
Хозяйка отвечает ему, что она не такая праведница, как Двойра-Эстер и ей не нужен бейт-мидраш ее имени. Тем не менее, она поможет ему, чем сможет. Еврей с озабоченной миной на лице спрашивает столяра, знает ли он, где на Зареченской горе находится большой склад леса с вывеской над воротами «Рахмиэл Севек и сын»? «Я и есть хозяин фирмы», — говорит этот еврей и велит столяру прийти после субботы, где-нибудь в понедельник-вторник. Тогда он даст ему для бейт-мидраша столько досок, сколько тот сможет унести. Эльокум Пап не верит своим ушам. У него мелькает подозрение, что над ним издеваются, но он видит, что с ним говорят серьезно. Владелица пекарни только просит его, чтобы он работал в своей мастерской, а не в молельне. Аскеты не могут учить Тору из-за шума, который он там устраивает. Ага! — думает Эльокум Пап, это на него уже донес тот заносчивый еврей в потертом сюртуке, вержбеловский аскет. Столяр снова обретает дар речи и начинает говорить, загибая свои длинные, жесткие пальцы, заскорузлые от тяжелой работы: во-первых, он не может тащить к себе в мастерскую длинные скамьи и большие пюпитры. Во-вторых, он не знает, как можно отремонтировать прогнивший пол, если не пилить и не забивать гвоздей. В-третьих, это совсем не мешает другим аскетам, что он работает в самой молельне. Только вержбеловский аскет против, но он в любом случае не учит Тору. Он только и делает, что разговаривает целый день с самим собой, размахивая руками. Вот пусть он разговаривает с самим собой и машет руками в другом бейт-мидраше.
